Так продолжалось примерно неделю. Айрин не считала дни; наверное, она была счастлива. Иногда он снова пропадал: на полдня, на день, на пару часов. Айрин уважала его право побыть в одиночестве и не ходила за ним.

Вдруг он снова исчез надолго. Она забеспокоилась. След привел ее прямиком к мастерской Неты. Айрин перекинулась и пошла выяснить, что и как, но мастерская оказалась пуста, покинута совсем недавно. Пахло там, конечно, преимущественно всякой дрянью; но и человеческих запахов хватало. Во-первых, сама Нета. Во-вторых, мальчишка-проводник (и сюда-то он пролез! Везде-то он пролезает!) Трое незнакомцев примерно одного возраста, все лабиринтцы. Их запах был устойчивым и сильным, похоже, они жили здесь несколько дней. И это был запах тех самых людей, которые сидели у того кострища на реке, и с ними там была Маша, и это было самое странное! Еще один лабиринтец, помладше, его запах был слабее. Запах Черного Пса. И вот он, Машин запах: самый слабый, тонкий, приветливый запах на пороге мастерской.

Лисьего запаха не было совсем.

Она вернулась домой в надежде что-нибудь узнать у Неты или, если повезет, у самой Маши. Что это за дела они опять водят с лабиринтцами? Но Нета ходила смурная, всё время возилась с какой-то химией и на вопросы бурчала невразумительно. А Маша вообще пропадала в Городе и вернулась только в тот самый день, когда началась вся эта заварушка с раненым проводником.

Тогда уж, конечно, Айрин стало не до расспросов: Машка каждый день проводила в реанимационной по десять часов подряд, выходила оттуда прозрачная, как прозрачный лед, и это еще в хороший день, потому что время от времени проводник снова начинал отъезжать внепланово, и тогда снова операции, консилиумы, колдовство, толкотня, кошмарные городские – короче, туши свет. Если бы сбежать было некуда, Айрин бы взбунтовалась, наверное.

Но ей было, куда сбежать. Лис снова явился, в тот самый день, когда из Лабиринта принесли раненого проводника. Не успела Айрин выйти в лес, как снова столкнулась с ним, как будто он поджидал ее. На этот раз он был очень уставший, бока запавшие, и все когти сточены, как будто обкусаны. И злой, даже яростный, даже жестокий. Очевидно было, что он потерпел какую-то крупную неудачу на охоте. Айрин нравилась такая любовь: жесткая, яростная, злая.

Они любили друг друга, потом охотились вместе, потом снова любили. Кажется, всё это привело лиса в норму. На следующий вечер они лежали рядом над высоким гребнем оврага, на теплой крошащейся земле между обнажившимися сухими корнями дерева; и он положил голову ей на спину и выдохнул — устало и трудно, совсем как человек, только что скинувший с плеч тяжелое. (А хорошо все-таки, что он не человек!) Они отдыхали рядом, а когда Айрин проснулась, его снова не было. Она пошла по его следу, ведь на этот раз он был совсем свежим.

След привел ее в сад Аои. Тут уже снова сильно пахло человеком и пищей, и снова след оборвался, как обрезанный.

Вообще говоря, такое уже встречалось ей. Такими бывали следы целителей; следы хранителей высокой квалификации.

И еще такими бывали следы чудовищ.

Всё же Айрин выяснила подробности ранения проводника, а также почему Маша чувствовала себя обязанной ему. Это, конечно, были опять их городские дела, эта их безнадежная благотворительность. Только клинический идиот способен с таким ослиным упорством спасать тех, кто не желает быть спасен – таково было твердое убеждение Айрин. Ну ладно, городские. Мотивацию существ без запаха Айрин не знала и не желала знать, но вот Маша! Зачем ей-то это всё? Вот чего Айрин не могла взять в толк.

Айрин уж думала, что рыжий лабиринтец после своего откровенничанья на веранде совсем сбежал со стыда. Но нет: вернувшись однажды домой, она обнаружила его, как ни в чем не бывало любезничающего с Аои. Он хорошо выглядел, был весел и как-то бесстыже спокоен.

Охотник Морган тоже сидел в широкой кухне, но в разговоре участия не принимал. То ли Аои-тян все-таки напоила их исподтишка успокаивающим зельем, то ли они правда перестали волноваться?

Нета тоже сидела на кухне: опять возилась со своими пробирками. Скоро лабиринтцы совсем с ними будут не разлей вода. Эти курицы их слушают и в рот смотрят – именно то, что требуется мужчине, когда ему фигово.

Малыш тоже был тут: сидел на подоконнике, а ЧП – под подоконником на траве. Словом, полна коробочка. Пастораль устроили. А у них в соседней комнате, между прочим, друг со дня на день отдаст концы. Айрин наскоро выхлебала тарелку супа и ушла.

1.

...у меня нет ни дней, ни ночей.

Я стою, прислонившись к Моргану, и он крепко держит меня сзади за руки. Вместо груди у меня теперь проволочная клетка, неплотно набитая крупным гравием. В центр клетки воткнут железный кол. Рыжий стоит передо мной и методично, размеренно, неутомимо дергает за этот кол. «Хватит, – прошу я постоянно, – перестань». Он не слышит меня. От тычков камни в моей груди сотрясаются и трутся друг о друга, причиняя до удивительности острую боль.

Я знаю, что если вынуть кол, то в груди образуется дыра, гравий рассыплется, и всё кончится. Единственное, чего я хочу – чтобы кол вынули. Что это за шутки? Так будет теперь всегда? «Я не хочу, – прошу я их. – Прекратите. Вытащите это».

Но у них другие планы.

Иногда я слышу голос. Не каждый раз, но бывает, что от этого голоса Рыжий неохотно выпускает кол. «Вот так, – киваю я, – а лучше совсем отпустите». Я пытаюсь вспомнить, где я слышал этот голос, звонкий, бестрепетный, отчетливый до последней буквы. Он меняется: то становится высоким и мелодичным, как свист птиц весной, то холодным, как звяканье льдинок в стакане; то вдруг начинает спотыкаться и картавить. Но почти всегда, когда я слышу этот голос, мне становится легче. Я понимаю и слова. Но они сразу уходят из моей памяти. Или это разные голоса?..

Но они сразу уходят. Слишком быстро уходят.

И человек с колом снова начинает свою нудную работу.

Однажды тихий беззаботный голос в очередной раз пришел – и больше не отпустил меня. Я понял, что не стою, а лежу, и меня сразу оставил навязчивый бред про Моргана и Рыжего. Я даже понял, что это был бред, хотя боль не стала слабее. Но время снова шло для меня, и иногда боль стала уходить, и в такие моменты я мог даже заснуть. Снова приходя в себя от боли, я иногда спрашивал себя: так я всё еще жив? Это было что-то новенькое, раньше такого вопроса у меня не возникало. И сразу я снова засыпал. Мне снилась птица в яблоневом саду, маленькая птичка зяблик: она сидела, поклёвывая ветку, и прекрасные слова, которые она произносила, тут же уходили у меня из памяти.

Как это может быть, что я еще жив?

Голоса. Я прихожу в себя от голосов и снова засыпаю. Так они мне не снятся? Теперь мне ясно, что это разные голоса. Теперь я понимаю, что большинство из них – знакомые. Первым в моей голове всплывает женский голос, очень тихий и, как обычно, слышный до последней буквы. Как обычно? Я знаю этот голос, я это помню точно. Откуда я знаю его? От его звуков мое помутневшее сознание заметно проясняется.

Потом я идентифицирую Моргана и Баламута. (Это не снится мне?) И вот еще один голос – детский, решительно картавящий. Это Малыш. Еще один женский, холодный голос, твердый, как глуховатое позвякивание льда в стакане с водой. А вот – птичка зяблик. Откуда я знаю их?.. А вот этот голос я точно никогда не слышал: он низкий, и по нему, как пламя по абсенту, иногда пробегает цыганская опасная хрипотца.