Стена одного из гаражей, обращенная к перелеску, была покрыта граффити – видимо, совсем недавно, я даже почувствовал запах краски. В траве валялся забытый баллончик. Я невольно остановился, поразившись, с каким искусством изображена тема.

Лесная дорожка. Туман, поднимающийся от нарисованной травы – он почти переплетался с туманом, стелющимся по грунтовке. Фонарик в ажурном колпачке, висящий на ближайшем к зрителю дереве. Еще множество таких же фонариков – и далеко, и близко в серебристой листве – кладут на листья широкую радужную россыпь золотых искр, и от этого вся картинка словно мерцает радужным гало. Тропа, начинающаяся у ног зрителя, теряется между гладкими, будто отполированными стволами.

На свете только одна дорога, она как большая река, и каждая тропка – ее проток, вспоминаю я.

Баламут дернул меня за рукав.

– Идем, Мить. Не спи.

– Это ты не спи, – я не двигаюсь. – Где там наш Рембо Бальбоа? Мы пришли.– Лол, – прошептал Баламут, обернувшись. – Эй, Капитан! – завопил он, мгновенно повеселев.

Из темноты снова возник Морган, сдирая с лица маску.

– Платформа девять и три четверти, ну, – весело сказал Баламут, изучая рисунок. – Убейся об стену, чувак!

– Не капризничайте, барышня, – проговорил Морган. Он смотрел на лесную дорожку с каким-то трудноопределимым выражением, больше всего напоминающим восторг. Каждый раз мне было странно видеть этот детский восторг на его грубо слепленном лице.

– После вас, товарищ Печкин, – сказал Баламут.

4.

Было время, мы вели бесконечные споры о том, какую реальность из двух следует считать «настоящей». Но лично для меня никогда не существовало этого вопроса. В самый момент перехода мои собственные слух, зрение, осязание, нюх и даже, кажется, печенка однозначно голосовали за единственный ответ.

Мы идем по лесной дорожке. Фонарик в ажурном колпачке уже остался позади, но я знаю, что оглядываться пока не стоит. Настоящий мир проявляется сквозь вторичную реальность, как проявляется шедевр под рукой реставратора сквозь намалеванную поверх картины мазню. Я всегда был уверен, что это может произойти где угодно и с кем угодно.

Но лично мне всегда нужна какая-то точка опоры.

Я иду.

Я знаю, что сейчас даже мое настоящее тело как бы проявится, станет другим – лучшим, более удобным, более приспособленным для реальной жизни.

Я не оглядываюсь: я знаю, что Баламут не отстанет от меня, да и замыкает нашу маленькую колонну Капитан, на которого можно положиться во всех случаях жизни, и он точно не даст никому потеряться. Я знаю, что сейчас синие волосы Баламута теряют химическую завивку и вылезают из-под банданы, приобретая свой натуральный огненный цвет, что его кожа темнеет, осанка выправляется, походка становится танцевальной, а лицо заостряется. Я знаю, что мои собственные волосы тоже выцветают, светлеют, и кожа светлеет тоже, и я тоже становлюсь легче и тоньше; а вот у Моргана внешность не меняется почти совсем. Я перехожу на бег, скидываю на землю пальто и наконец на неширокой поляне со вздохом падаю в траву под небом, сплошь покрытом звездами.

Тишина после ночного зудящего городского шума кажется полной и всеобъемлющей, как это небо. Но потом в мое сознание тихо вступают шепот ветра в траве, стрекотание насекомых, мерный сквозь равные промежутки свист какой-то птицы в лесу и еле различимый мелодичный перезвон в листве лунных деревьев – знакомые звуки милого моему сердцу Фриланда.

1.

– Мить, голова, – услышал я сбоку стон Баламута. Я сел и завязал волосы в узел, а потом взял его голову к себе на колени и положил ладони ему на лоб. Морган сидел рядом с нами, откинувшись на руки, и молчал. И только дышал – как ныряльщик после долгого погружения или солдат, скинувший противогаз после газовой атаки. Страдальческие морщины на лице Рыжего понемногу разгладились, веки перестали подергиваться.

Наконец он удовлетворенно вздохнул и, приоткрыв один глаз, томно спросил:

– Доктор, я буду жить?

– Плохо, но недолго, – ответил я и снял руки с его лба.

Хорошо бы было все-таки убраться подальше от Границы. Я огляделся. Где это мы вообще? А! Всё ясно. Только раньше тут не было лунных деревьев.

– Автопилот! Глаз-алмаз! – с удовольствием объявил я. – Тесла тут в двух шагах! А? – я ткнул в бок вальяжно раскинувшегося Рыжего. – Хвалите меня и превозносите!

– Что это такое? – заинтересовался Баламут, перевернувшись на живот.

Морган вертел в руках пустотелую твердую коробочку, внутри которой на длинной тычинке качалось единственное семечко. Это был колокольчик лунного дерева, их много валялось вокруг нас в траве. Пользы от них не было никакой, кроме всегдашнего почти неслышного перезвона в листве. Этот колокольчик был гораздо больше обычных – длиной, наверное, в целый дюйм, и не чисто-белый, а с фиолетовыми прожилками. Морган встряхнул его, взяв за стебелек, и колокольчик отозвался отчетливо и мелодично.

– В тебе проснулся внутренний ребенок? – деловито осведомился Рыжий. – Или ты решил заняться ботаникой?

– Ну да, – пробормотал Капитан. – Давно, понимаешь, мечтал... Как раз по мне, понимаешь, занятие…

Тут он вдруг округлил глаза, глядя мимо моего плеча, и я обернулся.

Как ему удалось подобраться незамеченным, никто не ведает. Конечно, мы были изнурены переходом, заняты игрушкой и вообще еще не успели восстановить какой-нибудь нюх и слух. Но все-таки хоть один из нас должен был услышать шуршание травы под маленькими башмаками. Или треск кустов, во множестве оставляющих сучки на рукавах пухлой куртки, разрисованной покемонами.

Это был малыш. Елки-палки! Это был тот самый малыш из аэрорельса.

– Человеческий детеныш, – промурлыкал Рыжий и деликатно зевнул, со щелчком захлопнув пасть.

Малыш не отреагировал. Он брел по поляне, путаясь в траве, и глазел по сторонам, а мы глазели на него, боясь пошевелиться. На нас он взглядом не задерживался, и я понял и сказал этим двоим:

– Это сновидец.

– А, – сказал Морган и расслабился.

Маленький путешественник нагнулся, поднял из травы цветок лунного дерева и принялся его изучать. Морган прицелился и аккуратно кинул свой колокольчик – прямо под ноги малышу. Колокольчик звякнул в траве глухо и тоненько, как велосипедный звонок. Малыш снова нагнулся. Поднял колокольчик, рассмотрел. Задрал голову и принялся изучать крону над собой. Я сказал:

– Он вполне может еще стать проводником.

– Мечтай, – сказал Рыжий и снова зевнул.

– Ну, сколько ему? Семь, восемь? У него очень много шансов.

– Если он не испугается, – сказал Рыжий.

– Если никто пугать не будет, – поддел его Морган.

В ближнем Пограничье начинающего путешественника вряд ли что-то могло бы испугать. Самыми страшными существами здесь были мы – выходцы из Лабиринта. Однако во сне человек часто видит Страну более пугающей, чем она есть на самом деле. Сны о Стране – самая верная дорога к тому, чтобы ее забыть.

Но всегда хочется надеяться на лучшее.

2.

– Вы ведь приглядите за ним? – спросил вдруг Морган, когда малыш, изучая колокольчик и путаясь в траве, пробрел через поляну и скрылся в кустах.

– Конечно, – ответил ему новый голос. Как будто перезвон в листве приобрел человеческое горло. Я огляделся. Точно: в развилке ветвей ближайшего дерева сидел дозорный. По имени я его не знал, хотя видел не впервые.

– Йо, бро, – лениво сказал Рыжий дозорному. – Вотс ньюс фром зе Сити?

– Привет и тебе, оборотень, – отозвался дозорный. – А в Городе всегда много нового. Проводник, – обратился он ко мне, – мы пришли сказать, что рады вас видеть. Сегодня вы изнурены долгим заточением. Отдыхайте. А завтра с тобой придут встретиться те, кто давал тебе поручения.

– Спасибо, – сказал я. Я тоже был рад его видеть. Я обрадовался бы сейчас любому человеческому лицу. Каждый раз, переходя Границу, в глубине души сомневаешься, что здешние обитатели снова захотят с тобой разговаривать. – Я в первое время буду, как обычно, в Тесле.