– Нет, но я не знаю, – Вуул расставил руки. – А если бы ты, скажем, убедился, что он здоров... – я закатил глаза, – что он находится в отличных условиях? В блестящих условиях! Что я не собираюсь его этих условий лишать, скорее наоборот? Что он находится у меня с согласия и полного одобрения родителей?

– Я тебе боюсь обивку попортить, – тихо сказал я, – но меня сейчас вытошнит. Ты сейчас показываешь мне Малыша. Я иду за эликсиром. Мы меняемся. Всё.

– Но я настаиваю! – вскрикнул Вуул, порывисто хлопнув ладонью по столу. – Чтобы не было никакого недопонимания! А то один у вас уже меня обвиняет в некорректном заключении сделки! Так что смотри, смотри!

Кто и когда включил этот экран, я не понял. Одна из черных панелей в стене оказалась плазменной. Кабинет, выходит, был не совсем уж допотопный.

Я вижу ролик.

Это рекламный ролик высшего учебного заведения. Я сразу узнал логотип – именно он был на том конверте: перевернутая буква «А», стилизованная до сходства с бычьей головой. Сделано всё очень стильно. При поддержке министерства образования и культуры... при поддержке фонда такого-то... службы такой-то... объединения сякого-то. Очень маленькие корпуса. Очень красивые аудитории. Это не реклама. Ролик сообщает: не вы выбираете нас. А мы – вас.

Заведение набирает 14 человек в год. (Всегда только 14? Странное число). Из всех стран, со всех континентов. Возраст набора – от 6 до 16 лет. (Странный возраст). Студенты автоматически становятся стипендиатами специально созданного фонда. Под гарантию банков такого-то и такого-то (названия мне ничего не говорят). Школа является особым объектом в реестре ЮНЕСКО. Стажировки в Стенфорде, Йеле, Массачусетском, Колтеке, список из нескольких десятков названий (а вот эти названия я знаю все). Перечисление научных степеней преподавателей. По окончании школы ученики востребованы в... список из нескольких десятков пунктов. Среди выпускников школы – список. Почетные попечители – список.

Председатель попечительского совета.

Я хорошо понимаю содержание этого видео. Я даже очень многое запоминаю — сказывается привычка брать нужную информацию, пока дают. Но ролик для меня превращается в бессмысленную смену картинок – с того момента, как я вижу в мелькании кадров глаза детей. Это обычные, нормальные, живые глаза. Дети даже смеются на некоторых кадрах.

Все они – проводники.

Ролик кончился.

– Что скажешь? – сухо спросил Вуул, подождав несколько секунд и похлопывая ладонью по столу.

– Но они – проводники, – сказал я. У меня шумело в ушах. – Зачем им всё это? Ведь они все – проводники!

– В самом деле? – переспросил Вуул. – Ты меня удивляешь. Вот прямо все? Реально? Но как же так может быть? Ведь ваша способность – очень редкая штука, знаешь ли. И все они… до одного? И ты не шутишь?

До меня наконец дошло, что он издевается.

– Не может быть такого, чтобы ребенок, имея возможность уйти во Фриланд, сознательно выбирал всю эту туфту, – медленно сказал я. – Значит, они – больше не могут уйти?

Вуул легко и церемонно наклонил голову с улыбкой — скромной и гордой.

– Это те, кто устоял... кто не забыл, не сошел с ума, кого не сломали... и значит, ты нашел способ таких – остановить? Значит, ты крадешь уже почти состоявшихся проводников и лишаешь их способности находить дорогу в Страну?

– Почему краду, они же сами, – Вуул захохотал, показывая белые зубы, – сами их ко мне приводят! Они приходят, приводят их, просят: возьмите! Кланяются! У них трясутся поджилки, у них зуб на зуб не попадает, а они кланяются, кланяются! Возьмите! А я копаюсь, ворочу нос. Перед тем, как взять, проверяю с пристрастием. О, какие люди у меня занимаются отбором! Я вчуже их сам боюсь иногда. Стабилен ли навык? Уверенно ли прохождение? Может, ты даже в одну и ту же точку умеешь попадать? Может, ты уже там встречал кого-нибудь? Разговаривал? А что они тебе сказали? И беру только лучших. Каждый год – семь девчонок, семь мальчишек. Конечно, настоящих проводников никогда столько не бывает. Ну, тогда я просто беру самых лучших. Семь роз, семь львят! Велю послать извещение с золотым обрезом и страшными словами. У родителей сердце кричит, инфаркты случаются, а они радуются, празднуют! Заказывают своих гусляров! У этого твоего Малыша родители... когда им сказали, они чуть не описались от счастья! Им все знакомые обзавидовались! Кто-то и плачет потом, да. Матери особенно. Но тайно, дома, ночами, беспросветными ночами во тьме тупиков, воют, бьются головой об стену! И с каким приятным треском их головы расплющиваются о стены Лабиринта! Дорогуша, встречал ты таких людей? Людей, которые живут, умирая? Людей, которые всегда по справедливости обвиняют себя в том, в чем действительно виноваты? Людей, которые могут слышать только свой внутренний крик? Их глаза и сердца успокоенны, проводник. Они тоже уже вышли из Лабиринта: они уже никуда не идут. А дети... даже самый храбрый маленький львенок очень быстро перестает плакать, когда его едят!

– А почему я... почему я уцелел? – я не знаю, вслух я это говорю или только открываю рот, но Вуул слышит.

– Недосмотр! – объявляет он и заламывает брови. – Трагическое несовершенство системы! И трагическое несовершенство вашей примитивной природы! Как ни паси вас, волчат, все равно кто-нибудь да сбежит! Ну, надо же давать себе и право на ошибку! Ни один шедевр не сделан без ошибки, ты замечал? Не ошибись я тогда, что бы мы сейчас делали? Но, верно, какой-нибудь выход я нашел бы, – добавил он, вдруг опечалившись. Видимо, переживал грустную предсказуемость собственного беспорочного совершенства.

В этот момент я всё и придумал.

– Но разве не опасно селить их вместе? – спросил я. – Ведь сначала они все помнят о свободе. Разве не может новенький снова рассказать о ней всем остальным? Мне самому в детстве очень не хватало такого товарища.

– О, – сказал Вуул и посмотрел на меня с некоторым удивлением. Помолчал. – Ты недооцениваешь фактор соревновательности. Здоровая конкуренция ради зримой награды – это самая лучшая мотивация, и она творит чудеса. Но – ты в чем-то прав. Поэтому мы никогда не делаем набор группами, всегда только по одному. А если к нам попадает группа – то мы их разделяем. Вновь поступившие у нас никогда не контактируют друг с другом. Новичок попадает к тем, кто уже проучился несколько лет. И нет в этом мире среды доброжелательней! До тех пор, пока новичок не начинает рассказывать об эльфах и удивительных путешествиях. И тогда страшна вражда нищих, смутно помнящих о потерянном сокровище – к недавнему банкроту, который вслух напоминает о былом богатстве! Ни один из моих профессионалов, специалистов по детским деменциям, не борется так успешно с этим навязчивым галлюцинаторным комплексом, как сами бывшие больные!

Вуул помолчал.

– Не бойся. Твой Малыш еще не банкрот. Но мне на это не потребуется много времени. Чем он отличается от всех? Он тоже не захочет оставаться одиночкой, если можно всем вместе весело играть в интересные игры... – Он с иронией глядел на меня. – Что-то хочешь еще узнать? – вежливо спросил он.

– Да. Я хочу не только Малыша, – сказал я. – Я хочу, чтобы свободу получили они все.

– Все?!

– Да. Все эти дети.

Вуул, в первую секунду задохнувшись как бы от моей наглости, от души смеется.

– А у тебя пуп не треснет, дорогуша? Помнишь, чтó мы только что говорили о банкротах? Никто из этих детей уже не верит, что когда-то был проводником. Они боятся своей памяти о Фриланде, и больше всего в жизни они боятся вылететь из моей школы прямиком в трущобы Лабиринта. Они не поверят тебе и не пойдут за тобой, уж можешь не сомневаться. Даже предлагать им такое сейчас – жестоко. Лично я не стал бы, а я не самый, гм, мягкий человек в трех мирах. Но дело даже не в этом, а в том, что у большинства из них в результате не выдержит психика. Хотя мы можем попробовать, если хочешь! Или ты, может быть, собираешься протащить их во Фриланд силой? Даже в мое Государство я не могу никого провести силой. – Он сожалеюще цокнул языком. – Я не могу принуждать человека стать гражданином моего Государства. Жаль, но это работает совсем не так. А как всё было бы просто!.. Так что Гаммельнского крысолова из тебя не получится, дорогой мой. Молись, чтобы получился хотя бы Огами Итто…