– Одно дело – через Границу, – начал было Баламут, но я перебил:

– А я тогда знал о Пограничье не больше, чем мы сейчас о Глухомани. В конце концов, что мы о ней знаем, кроме того, что там водятся странные фантастические твари и иногда ездит Большая Охота?

– Этого, знаешь ли, вполне достаточно, – пробормотал Рыжий.

– А что мы знаем о Пограничье, если уж на то пошло? – сказал я. – В Пограничье Малыш в полной безопасности? Тут странных тварей не водится? И Большую Охоту встретить нельзя? И все фриландцы всегда ведут себя нормально? Или мы и правда собираемся посадить Малыша в комнату, набитую игрушками, и продержать в ней до старости?

Баламут пробормотал что-то энергично и неразборчиво. Морган кивнул.

– На самом деле я тоже так думаю, – сказал он. – Поэтому самое лучшее, что мы можем сделать – это отправиться вместе с ним. Кроме того, – продолжал он, – есть вероятность, что в Городе мы найдем Короля и ты, Рыжий, сможешь обратиться к нему со своей просьбой. Я думал об этом. Это последняя возможность, которая еще осталась у Ники.

Рыжий смотрит на Моргана, и выражения его лица я не могу понять.

– Так что в целом тут даже думать не о чем, – приговорил Морган. – Ну если, конечно, ни у кого тут не осталось срочных дел, – добавил он с иронией, глядя на Баламута.

Рыжий сморгнул и помолчал. А потом проговорил с какой-то несвойственной ему неуверенностью:

– Да как тебе сказать… пожалуй, не осталось... пожалуй, они теперь справятся и без меня...

– Кто – они? – переспросил Морган, в упор глядя на него.

– А ты знаешь, – рассеянно пробормотал Рыжий, – как переводится «они» с японского? «Чудовища».

Мы подождали, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он шел в рассеянности, сбивая перчаткой снег с елочных лап возле тропы, и молчал. Снег шлепался комочками, которые пробивали в измягчевших сугробах на обочине ровные глубокие ямки. Сугробы по обочинам то и дело сходили на нет, и черная мягкая земля выглядывала. Солнце радужно вспыхивало в каплях, унизавших хвою, и незнакомая птица села прямо перед нами на ветку и зачирикала. И я понял, что во Фриланде наступает весна.

– Это случайно не Граница? – с подозрением спросил меня Капитан. Мы подошли к туманному нежному ручью в мягких черных берегах, по которым сквозь комья уже пробивались зеленые стрелки.

– Нет, Граница далеко, – сказал я. – Там, – я показал направление.

– Уверен?

– Не трусьте, мамаша, – сказал Рыжий. – Смотрите-ка! Привет, Снусмумрик!

2.

Вот что это были за звуки, которые мы слышали, оказывается, уже некоторое время: человек, который сидел на широких перилах деревянного мостика, играл веселую мелодию на губной гармошке. На сидящем был просторный выцветший балахон и шляпа, и из-под потрепанных полей выглядывали длинный буратинистый нос, длинные черные, немного вьющиеся волосы и серьезные глаза. Музыкант отнял от губ гармошку, снял шляпу, положил ее рядом с собой на перила, встряхнул головой, расправляя волосы. Устроился поудобнее и посмотрел на нас, покачивая ногой.

Оказывается, он был очень молод.

Он был, вообще-то, страшно молод. В Лабиринте мы бы с таким зеленым пацаном и не заговорили всерьез.

Но ведь тут был не Лабиринт.

– Ты – дозорный? – спросил Рыжий, разглядывая черноволосого мальчишку.

– Ну да, – кивнул тот, разглядывая нас и болтая ногами.

– Непрофессиональное поведение для пограничника – шуметь вот так на виду, – проворчал Морган.

– А я не профессионал. Я – любитель, – объяснил черноволосый.

– Что еще ты любишь? – нахально спросил Рыжий. – Я смотрю, ты еще и любитель-музыкант.

– Да, – ответил черноволосый. – Без музыки весна во Фриланде никогда не обходится.

– Ну и где? – вопросил Рыжий, расставив руки. – Где зелень деревьев, вызванная к жизни чудесными звуками? Где пение птиц? Может, пора позвать профессионалов?

Черноволосый музыкант засмеялся.

– Не думаю, что какой-нибудь профессионал осмелится представить свою музыку на суд кицунэ-тян!

– Я скорблю! – провозгласил Рыжий. – Мороз сковывает цветы! Что нам делать, когда они опускают замерзшие головки, а музыканты не изволят для них играть?

– Делать всё, чтобы мороз не одерживал окончательную победу? – предположил музыкант, быстро взглянув на него. – Я вижу, кицунэ-тян уверен, что при встрече мороза с цветком всегда побеждает мороз.

– Даже во Фриланде всегда происходит именно так, – промурлыкал Баламут.

Длинноносый пацан почесал подбородок плечом.

– А согласился бы кицунэ-тян, – проговорил он как-то хмуро, – чтобы всё происходило так же, когда дело касается четырех рыжих мохнатых цветов жизни? Глазастых цветочков, высовывающих из норы свои черные носики…

Проговорив эту абракадабру, он склонил голову набок принялся с интересом изучать Баламута.

Баламут завис. Он сморгнул и, моргая, растерянно уставился на юнца. Впервые на моей памяти наш оборотень совершенно потерялся с ответом.

Не дождавшись от него реакции, черноволосый кивнул. И посмотрел на меня, болтая ногами под своей плащ-палаткой.

– Ты недавно был очень сильно ранен, – сказал он. – Вот сюда, – он небрежно махнул гармошкой мне в середину груди.

Он вроде бы сидел все время на месте, а говорил неторопливо. Интересно, сколько ему на самом деле лет? Я вспомнил, у кого я еще видел такую неторопливость: у профессиональных игроков в покер. И еще, иногда – у Моргана.

– Даже совсем чуть было коня не двинул, – ответил я. Шустрый вьюнош заинтересовал меня чрезвычайно. Он – целитель? Отрепье на нем – отчасти зеленое. – Но меня вылечили.

– Еще не совсем, – возразил мальчишка и поболтал ногами. И указал подбородком. – Разреши?

Ни с того ни с сего мне вдруг стало очень страшно. Так бывает страшно во сне, и еще – когда ты со всех ног бежишь по лесу, а Большая Охота наступает тебе на пятки, и от нее нет спасения. Пацан сунул гармошку за пазуху, спрыгнул с перил и будто сразу оказался рядом. Сомневаюсь, что Морган смог бы остановить этого шустрилу.

Мне показалось, что его ладонь прожгла меня насквозь, как тавро. Но это была не боль. Наоборот: сосущая хлюпающая тяжесть, которая прочно обосновалась у меня в груди, исчезла – без следа, как будто ее никогда не было, и больше никогда не возвращалась. И страх исчез тоже.

– ...чтобы человек был смертельно ранен в Лабиринте, а излечен – во Фриланде, – возник сквозь звон в ушах голос мальчика-музыканта. Цветные пятна перед глазами медленно таяли. – Так получше? – я уже видел почти отчетливо. – И вот здесь, – немножко хмурясь, пацанчик пальцем тронул мой висок. – Было. Но, похоже, Маша тут полностью справилась. Да, – он окинул меня с ног до головы внимательным взглядом своих иконописных очей. – Обычный, немного оглушенный, но практически здоровый проводник без определенных обязательств.

– Аптека? – с тревогой где-то сбоку спросил Морган. – С тобой всё в порядке?

– Более чем, – проговорил я немножко заплетающимся языком. В ушах у меня звенело, голова кружилась. – Я только... чуть-чуть отвык.

– От чего?

– Дышать, – сказал я.

И засмеялся. Морган удивленно смотрел на меня.

– Понятно, – задумчиво сказал он мальчишке. – Так ты все-таки не дозорный и не музыкант, а целитель.

– Я – дозорный, музыкант и целитель. А еще я путешественник. Ну что, какие планы?

– А что, – сказал я, – есть предложения?

– Угу, – кивнул резвый отрок.

Он полез за пазуху и вытащил нечто, что показалось мне в первую секунду довольно большим хрустальным графином, сразу радужно вспыхнувшим в лучах весеннего солнца.

3.

Все-таки это была скорее бутыль, потому что у нее была деревянная пробка, плотно пригнанная на резьбе. Прозрачные стенки выглядели очень толстыми и прочными, а внутри рубиново переливалось нечто, больше всего напоминающее густой вишневый сироп.

Его было очень много. Наверное, целый литр.

– Где-то я такое уже видел, – задумчиво сказал Морган. Целитель кивнул и протянул кувшинчик мне.