– Фу, какая гадость!

– Отчего гадость-то, – задето сказал Морган. – Односолодовый! Островной! Саша, хочешь?

– Не откажусь, – с удивлением ответил Александр. Морган протянул ему стакан. Александр осторожно принял, покачал, сделал пару глотков, и его лицо стало задумчивым и отрешенным. Рыжий втянул носом воздух, со вкусом выпил и зажмурился от удовольствия.

– Ваша киска купила бы виски! – жмурясь, провозгласил он.

– Понятно теперь, почему у вас всех печень такая изнеможенная, – заключила Маша, разглядывая их. – Кроме тебя, Митя.

– Мне нельзя пить, – сказал я. – У меня и справка есть.

Кстати, о справках: до вылета мне надо было сделать еще кое-что. Собственно, это надо было сделать сразу после пересечения Границы, но у меня не хватало духу. Я вытащил телефон и набрал номер.

– Здравствуй, мам.

– Дима? – сказала она и немедленно переполошилась. – Это ты? Что ты звонишь? Что-то случилось?

– Ничего не случилось, мам, – сказал я. – Всё хорошо, я просто решил позвонить.

– Да? – с сомнением переспросила она. – Всё нормально? И ты придешь завтра на юбилей?

– На юбилей? – опрометчиво произнес я и тут же пожалел об этом.

– Дима! – с чувством воскликнула мать. – На юбилей Оли! – так звали ее сестру, мою тетку, которая двадцать лет назад была стойким воином многочисленной армии в-ских неформалов, а ныне скромно подвизалась на небольшой должности в министерстве образования. – У нас же вчера был разговор! Ты же обещал нам!

– Я не мог такого обещать, – твердо ответил я.

О чем у нее вчера был разговор с тем мной, который занимал мое место, пока я был во Фриланде? Конечно, я имел об этом очень слабое представление. Но в чем я был уверен – так это в том, что даже этот я хорошо умел никогда ничего не обещать матери. Я сделал усилие и «вспомнил» этот разговор: он проявился в памяти, как будто кто-то недавно рассказал мне о нем.

– Я говорил: буду, если не изменятся обстоятельства. У меня появились дела.

– Какие еще дела! Ой, у него дела! Что, эти твои дела важнее, чем родители? Или... – вдруг ее голос изменился. – Дима? Чем ты занят? Ты принимаешь препараты? У тебя рецидив?!

– У меня нет рецидива, мама, – сказал я. – Я принимаю препараты. Я лечу в Грецию по делам фирмы. Денис летит со мной. Хочешь, я дам ему трубку, он подтвердит, что я адекватен.

– Денис? – мать запнулась. С Морганом родителей я познакомил давно и не без умысла (мы оформили меня на маленькую ставку в его предприятии). Я понимал, что они никогда не смогут для себя решить, как им относиться к этому моему знакомству: к любезным манерам Моргана, его хорошим костюмам и глазам убийцы. Поэтому его имя гарантированно заставляло мать немного притормозить. – В Грецию? Да нет... я верю.

– Уфф.

Нажав кнопку, я некоторое время повторял про себя мантру: она ведь беспокоится обо мне. Это ее способ меня любить.

Я знал, что мантра не поможет.

– Препараты? – переспросила Маша.

Я промолчал.

– Тебе не нужны никакие препараты, – проговорила Маша, взглядывая на меня с любопытством.

– Я знаю, – сказал я.

– Что? – спросил Рыжий в гарнитуру. – Нет.

Его лицо окаменело.

– Нет. Без вариантов. Да, так и скажи. Вот пусть он сам меня и ищет. Поглядим, что у него получится! Скажи правду: что я уже не в стране. Ничего не сделает. Я тебе говорю. А тогда скажи, что ты работу потеряешь. И это не шутка. Я перезвоню.

Он помолчал, неподвижно глядя перед собой, а потом позвал:

– Деточка! А когда там мы уже взлетаем?

Дальше мы молчали, пока не увидели внизу россыпь убегающих назад огней города и самолет не дрогнул чуть-чуть, втягивая шасси. Тогда Морган немного расслабился и сказал:

– Вот тебе и раскормленный медведь. Хорошо, что успели уйти. А могли не успеть.

А вообще-то всё было хорошо. Нас ждала легкая приятная дорога, интригующее приключение в ее конце, а потом – быстрое возвращение домой. Самолет нес нас в страну, которая даже в октябре полна солнца, а море сияет ослепительной бирюзой, и растет древний мудрый виноград.

Бубнеж голосов отдалился.

5.

Я спал.

Мне снился кошмар.

Во Фриланде мне совсем не снятся кошмары, а вот в Лабиринте отвязаться от них нет никакой возможности. Поневоле начнешь задумываться: а так ли неправы были врачи?

Я снова тонул в медленном болоте – бесцветном, полупрозрачном. Я дышал болотом и медленно погружался в его вязкое глицериновое нутро. У этого не было ни начала, ни конца, и не было возможности пошевелить ни рукой, ни ногой. Сквозь вязкую муть передо мной плыли лица, полузнакомые, на кого-то мучительно похожие, растворяющиеся в мути, как в ацетоне. Я знал, что растворяюсь тоже, но что-то надвигалось, и вдруг я узнал одно из лиц. Это было лицо водителя Александра.

Александр повернул ко мне голову, и один глаз у него был обычным, а другой – золотым, как у зверя. Этот глаз ослепительно сверкнул мне прямо в лицо. В висок, как дротик, воткнулась резкая боль.

– ...Аптека! Проснись!

Это был Морган. За ним виднелись еще какие-то встревоженные лица.

– Это был сон, – сказал Морган. – Аптека. Слышишь меня? Это был просто сон. Просыпайся. Ему приснился кошмар, – пояснил он для кого-то через плечо.

– Так это выглядит? – услышал я голос Маши, и мне сразу стало легче. Я был в самолете, мы летели в Грецию. Всё было хорошо. Хотя голова болела по-прежнему.

– Да, – сказал Морган. – Иногда в Лабиринте ему снятся кошмары.

Перед глазами быстро прояснялось.

– Возьмите, – Александр стоял рядом и протягивал мне таблетку и стакан. Глаза у него были одинаковые, человеческие и сочувственные. Странно, что он приснился мне пугающим. Видимо, мое бессознательное использовало последнее запомнившееся лицо, чтобы компенсировать стресс.

– Что там у тебя? – спросил Морган.

– Просто легкое седативное, – Саша вытащил из кармана упаковку и показал ему. – Практически валерьянка.

– А, – сказал тот, взглянув мельком. – Да, это можно. Пей.

– Что это тут у вас? – с недоумением спросил Рыжий, вернувшийся из хвоста самолета.

Я снова заснул и спал до конца полета, и снилось мне лицо Маши и строчка из полузабытой песни: «Ты нужна мне – дождь пересохшей земле...» Просто лицо и строчка, такой вот был странный сон. А когда я проснулся, головная боль уже прошла без следа.

6.

Ночные Салоники встретили нас полупустыми залами аэропорта, тихим двуязычным лопотанием объявлений, черноволосой и черноглазой таможенницей. На таможне мы впервые застопорились. Никто из нас не выспался, по непонятной причине нас не пропускали, Рыжий вел бесконечные переговоры по телефону и отвергал предложения Моргана помочь. Потом вдруг я увидел у терминала Сашу, который переводил слова Баламута для очень смуглого и очень сурового низенького таможенника с висячими усами. Баламут повернулся к нам и махнул.

– Ну наконец-то, – проворчал Морган.

– А турецкий-то ты откуда знаешь? – спросил Рыжий Сашу, пока мы шли к парковке.

– Здесь ведь многие говорят на турецком, – смущенно объяснил Саша. – Ну, я… научился.

Неожиданно приятный человек в окружении Рыжего. Даже удивительно.

– О, – сказал Баламут. – Эту машину я поведу сам.

К нам царственно подплывал стремительный, как гладкая акула, черный феррари.

Мы летели по ночному шоссе. Дорога, конечно, была не для феррари: она петляла, ухабилась, в темноте мелькали плоские холмы, слабо светящиеся меловыми боками. Рыжий всё равно гнал, как ненормальный, даже по телефону больше не болтал. Мы больше молчали. Путешествие близилось к концу: мы въезжали в пригороды.

К больному нас допустили сразу. В коридоре больницы я сказал Моргану, Баламуту и Саше:

– Останьтесь здесь. Она там одна, напугается еще.

Саша ничего не ответил (только быстро взглядывал на меня с явным любопытством). Морган кивнул, а Баламут нараспев проговорил: