Научная работа и научная мысль охватила все человечество, всю поверхность планеты Земля.
Огромная часть этих новых научных достижений остается вне современного философского понимания, переросла его и быстро все более перерастает его рамки.
2. Природные явления симметрии в научном мышлении явно связаны с пространственными геометрическими представлениями. Больше того: изучая их, мы изучаем проявления геометрии в окружающей нас природе. Но эти проявления для нас неизбежно материальные, прежде всего физико-химические. Это ясно понял и высказал один из самых глубоких исследователей симметрии Пьер Кюри (1859–1906, см. § 26). Он давно, в 1894–1895 годах[232], обратил внимание на то, что в самой природе мы видим и готовую зеркальную симметрию, и готовые оси и плоскости симметрии – основные для симметрии явления. Их не надо было искать, их надо было словами и логикой выразить. Мы видим их в форме нашего тела, в характере занятого им пространства.
П. Кюри имел великих предшественников. Ими были, века до него, в момент другого взрыва научной творческой мысли, зарождения эллинской математики, науки и философии, в VI веке или раньше до нашей эры, пифагорейцы в Великой Греции, теперь Южной Италии. Они, построив, то есть открыв научной мыслью впервые идеальные полиэдры геометрии, нашли реальное их существование в окружающей их природе и увидели в этом наблюдении указание на основное значение этих ими открытых геометрических тел (на примере изумруда, кварца и др.) в строении глубин Космоса, в строении видимого мира.
Я вернусь еще к этому действительно замечательному явлению (§ 26 и сл.; сл. 36).
3. Мне кажется, уже в связи с этим нам логически, прежде чем говорить о симметрии как о природном явлении, необходимо остановиться на том значении, которое натуралист должен придавать – при научном изучении природы – (в данном случае нашей Земли) математически, прежде всего геометрическим истинам. Они лежат в основе всего современного научного понимания реальности, но этим утверждением нисколько не определяется достаточно точно их место в современном естествознании и возможность их включения в его достижения без коренных поправок и оговорок, как это на каждом шагу в науке сейчас делается.
В структуре математики (через логистику), связанной с логикой и философией, из дали веков идут два резко выраженных течения в ее истории.
С одной стороны, связанное с числом – с символом, как бы независимым от окружающей человека природы проявлением чистого мышления и речи – область анализа (арифметика и алгебра), а с другой стороны – связанная с пространством, с внешней природой и с телом человека, обработанная его мыслью, окружающая его материально, энергетическая среда – область геометрии.
Одно и то же явление может быть независимо охвачено обоими этими направлениями творческой математической мысли (§ 6).
Область анализа более широка, чем область геометрии, и охватывает все, что охватывает мышление и речь. Мыслящий и работающий человек есть мера всему. Он есть огромное планетное явление.
В точном эмпирическом знании вопрос о реальном природном выявлении математического анализа не проявлялся. Лишь в философских и в мистических исканиях была об этом временами речь (например, Гёне-Вронский). Натуралист может с этим, пока по крайней мере, не считаться.
В другом положении находится геометрия. Она реально проявляется в земной природе, так как не может быть вполне от нее отделима.
Мы разобрались в ее реальном значении, в материальной природе и в человеческом теле только в самое последнее время. Долгое время, в течение веков, натуралист, не сомневаясь и их не меняя, применял выводы геометрии, всегда бестелесно идеальной, непосредственно к природным явлениям как бесспорные истины не только для нас, но и для природы.
Достаточно вспомнить ту огромную роль, которую играло в нашем научном миропонимании пустое трехмерное геометрическое Евклидово пространство, принятое как реальное пространство Космоса И. Ньютоном (1642–1727) в 1687 году (§ 20–22). Это представление Ньютона вошло в научную мысль XVII–XIX столетий с гипотетической поправкой, главным образом голландца X. Гюйгенса (1629–1695, § 23), как трехмерное пространство Евклида, но заполненное без пустых промежутков, сплошным материальным гипотетическим континуумом, не сжимаемым, идеально упругим световым эфиром, то есть всепроникающей своеобразной идеальной жидкостью.
В начале XX века пришлось подчиниться фактам и признать, что световой эфир не существует, а без него в трехмерном Евклидовом пространстве для нас научно непонятны ни проявления всемирного тяготения, ни световые излучения. И то и другое явления мы, однако, не только точно наблюдаем, но можем и точно количественно вычислять ход этих в нем происходящих процессов в ходе времени назад и вперед.
Исходя из такого положения вещей, физики и отчасти астрономы заменили в первой четверти XX столетия такое вселенское Евклидово трехмерное пространство еще более абстрактным, более символическим Эйнштейновым пространством четырех измерений, пространством-временем неевклидовой геометрии (в сущности, римановской), причем весь математический аппарат вычислений и наблюдений, созданный Ньютоном, сохранился целиком.
Они, не считаясь со сложностью реальности, повторили логическую ошибку Ньютона, но для него таковой не бывшую, так как Ньютон понимал реальность – мир науки – иначе по существу, чем натуралисты XX века.
Они, следуя пути, указанному Ньютоном, охватили реальность абстрактными математическими построениями разума без поправок, как будто эти построения логически однородны с научными эмпирическими обобщениями природных процессов (§ 16).
Ньютон перенес вопрос для себя в другую плоскость, совершенно чуждую для огромного большинства физиков XX века. Ньютон мог спокойно и последовательно для себя, логически правильно, охватить пониманием и точным вычислением, впервые в истории человечества, ход небесных светил[233].
Ньютоново построение (с эфиром) продержалось больше 270 лет. Эйнштейново пока только 27, и уже есть признаки его неполноценности. В прошлом, 1942 году обработка многолетних астрономических наблюдений крупным американским астрономом Э. Хабблом[234] показала, что одно из явлений, которое вытекает из признания эйнштейновских физико-математических построений, точно этим построениям как будто не отвечает.
Советский физик, проф. А. Фридман[235] (1888–1925) в Петрограде, умерший в расцвете сил молодым, первый теоретически показал, что пространство Эйнштейна связано с его пульсацией, – другими словами, такое пространство может сжиматься и расширяться.
И действительно, позже вне зависимости от указаний Фридмана астрономы-наблюдатели спиральных туманностей нашли, что чем дальше они – спиральные туманности – лежат от Млечного Пути, тем с большей скоростью они от него удаляются, что отвечает выводу Фридмана. Но количественно это явление в обработке Гёббля не отвечает пространству Эйнштейна, и Хаббл думает, что мы имеем здесь какое-то новое явление, нам пока непонятное. Вопрос этот может быть решен наблюдением, когда будет закончен самый большой в мире 200‑дюймовый телескоп, строящийся уже несколько лет в Соединенных Штатах Америки. Пока же мы должны ждать.
4. Крушение светового эфира произошло как раз в тот самый момент, когда физики и натуралисты в начале XX столетия подошли было к динамическому представлению о материи и об энергии и ожидали нового расцвета этих идей.
Я переживал это время в Москве. Термодинамика господствовала. Крупнейший физик П. Н. Лебедев (1866–1912) в одном из своих разговоров со мной говорил мне, что единственное, что он знает в физике – это световой эфир. Даже в такой области, как химия, где атомная структура, как казалось, эмпирически выражена прочно и резко, появились тогда попытки выявить химические формулы вне атомного о них представления. Чешский химик Вальд (1861–1930) и немецко-русский физико-химик В. Оствальд искали такое решение. И вдруг все переменилось. Мы вступили сразу в век научного атомизма, одинаково охватившего и материю, и энергию.
