Юра не присел на кровать, не коснулся, не полез под бочок. Постоял немного, вздохнул и ушёл на кухню. Полина открыла глаза, прислушавшись. Щёлкнула кнопка чайника, стукнулась о стол кружка.

Юра сейчас сидел и смотрел на залив, Полина не видела, но знала это. Смотрел тяжёлым, ненавидящим взглядом, так непохожим на его обычный ласковый. И от этого становилось ещё жутче, чем когда ей мерещились его мёртвые глаза. Полина в такие моменты боялась мужа. Трогать, подходить, даже окликать. Нет, Юра не грубил и не обижал её, но от него веяло чем-то диким и страшным, как бывает, если смотришь в чащобу леса или тёмный-тёмный подвал.

Кто угодно ведь может выскочить…

Мрачная сторона весёлого Юры изводила Полину, не давала ей покоя и радости семейных уз. На расспросы Юрец или молчал или отделывался короткими ничего не проясняющими отлупами.

Но то ли встреча с Феликсом так повлияла на Полину, то ли её недавнее геройство, однако пролежав около часа, пока муж сидел на кухне, она решилась на очередное выяснение отношений. Завернулась в одеяло, пока её бил мандраж отчаяния, и проникла в кухню. Коротко стриженный затылок Юры алел под лучами нового солнца, а его тёмные глаза сверлили горизонт.

Полина вздохнула, заставив мужа обнаружить её присутствие. Юра измученно обернулся и встретил жену тем самым тяжёлым взглядом. Полина присела напротив.

— Как съездил?

— Нормально.

От него пахло странно. Немного затхлостью. Немного — сладковатым запахом, какой часто сопровождает свалки. Немного — алкоголем и… кровью. От этого сочетания Полину почти подташнивало. Или её мучил страх.

— Юр, — набралась Полина храбрости. — Это ненормально.

В глазах мужа бликнули боль и согласие, но он цеднул:

— Это мои дела.

— Мы семья. Я твоя жена. Твои дела — это и мои…

— Тебя не касается.

Вновь эта отповедь. Вновь и вновь. Полина посмотрела себе на руки, на окольцованный палец.

— Не начинай, — перехватил желание высказаться Юра. — Ты хорошо ела вчера? Холодильник забит или мне заказать?

Он пытался перевести тему, но Полина не дала.

— Юра, так нельзя.

— Что тебе не нравится? — нехороший злой огонёк затанцевал в его левом зрачке, обращённом на жену.

— Вот это, — Полина повела руками на целый мир, — мне не нравится.

— Наш дом? Наш достаток? Я?

— Юра, не в этом дело. Можно жить и беднее, но честнее.

— Я честен с тобой. Я честно говорю, что тебя это не касается.

— Да что — это⁈ — завелась Полина. — Что? Где ты был? С кем?

— Тебе лучше не знать.

— Нет, мне надо знать! Если ты хочешь, чтобы я тебе доверяла!

Теперь он смотрел на неё, вытянувшись в струнку и по привычке подтянув кулаки к груди, точно осторожный зверёк, но после её слов о доверии, криво усмехнулся.

— Я не заставляю тебя доверять мне. Логичнее было бы наоборот… Но ты рядом, Полька. Ты сама согласилась. Я тебя не неволил. Это уже что-то да значит, верно?

— Да дудки, Юра! Тайны изводят меня! — Она брызнула слезами. — Я не знаю где ты, с кем ты, ты без связи, я без понятия жив ты или нет, и это повторяется каждую неделю! По-твоему так живут семьи?

— Но я всегда возвращаюсь. Живым и невредимым. К тебе. Разве этого мало? И, что бы ты там ни думала, я не по бабам бегаю.

— А мне откуда знать? Сам сказал, что я не обязана тебе доверять!!! Вдруг ты врёшь! Где твоё обручальное кольцо?

— Ты же знаешь, где. — Он полез под воротник рубашки и подтянул на золотой цепочке свой символ верности.

— Почему не на пальце, как у меня?

— Это неудобно.

— Неудобно! — шикнула Полина. — Неудобно перед кем?

Он резко поднялся, как вырос над ней серой тенью, молча шмыгнул в прихожую. Схватил куртку и обернулся через плечо, бросив:

— Я к отцу.

И ушёл. Хлопок двери звучал пощёчиной, нет, хуже, плевком в откровение. Полина рухнула обратно на стул, заменявший на кухне у Юрца табурет. Затихла, пыхтя и пытаясь справиться с эмоциями. В который раз захотелось покурить кальян, и память любезно подкинула пару кадров из отношений с Максом. Полина распахнула оба кухонных окна и уселась так, что рама оказалась у неё между ног. Высота тринадцатого этажа и величие залива действовали успокаивающе, а стопы, свисающие в пустоту, давали ложное чувство облегчения. Полина прижалась лбом к раме, думая, как же ей случилось так вляпаться.

…Это был прошлый Хэллоуин. Подружки из музшколы вытащили Полину потусить в ночной клуб, пока родители разъезжали на гастролях симфонического оркестра. Папа, в прошлом гобоист, а ныне дирижёр, часто брал с собой в помощь маму, как он говорил: «моего лучшего импрессарио», и Полина оказывалась предоставлена сама себе. Ей это нравилось, несмотря на накрывающие то и дело приступы тоски по Максу. Но на ночь можно было позвать Зину и Люсю — посмотреть фильмы или поиграть в имаджинариум. В том году Полина впервые в жизни пережила тотальное выгорание и отвращение к музыке. Родители ждали, что с её блестящими данными она поступит в училище следом за Максом, но Полина даже документы не подала. Вильнула рыжим хвостом и заявила, что хочет пожить для себя и посмотреть, что в мире интересного кроме классической музыки. Папа не стал ругаться. Он вообще отличался редкой понятливостью. А мама — как папа. Из своей любви к Максу Полина тайны не делала, и, что уж там, родители за неё переживали. А Полина — жила. По крайней мере — пыталась. Вот как в тот вечер, переходящий в ночь.

Они с девчонками отлично зажгли в образах сестёр-колдуний. Даже шли до метро со своим микро-оркестром — Зинка смогла уболтать Люсю прихватить скрипку, а Полину гобой, сама же стащила у брата-курсанта барабан. На Полине красовалась подаренная Зиной широкополая шляпа с колпаком и звездой и клетчатая накидка, а ещё ожерелье из тыкв-черепов. Девчонки разрядились примерно так же — в остроконечные шляпы и длинные чёрно-красные юбки. Сперва они маршировали по улице, радуясь и кто как мог играя народные плясовые, потом удивляли метро. Люди даже денег подкинули! С девчонками Полине и такое стыдно не было. Потом они сдали инструменты в гардероб клуба и ринулись отрываться. Полина пила коктейли и плясала под ритмичную музыку то с одним разряженным кавалером, то с другим. Её хватило часа на два. А потом она как-то резко сникла, загрустила, поняв, что ни один из них не Макс, и никто в целом свете не Макс. Что всё упущено, как и её карьера, и обратного пути нет, а гобой ей понадобится лишь для того, чтобы вот так играть в метро за деньги.

И тогда Полина тихонько ушла из клуба. В чём была — в шляпе, тёплой накидке и с гобоем в футляре — побрела через близлежащий Гибловский парк. Вроде про него витали какие-то дурные россказни, но Полине было плевать, пусть хоть смерть с косой шла бы за ней следом. Ей хотелось уединения настолько, что она бы предпочла умереть прямо тут, на месте, чтобы больше ничего не чувствовать — ни любви, ни ненависти — ничего. В парке, вопреки настроению Полины, царило веселье. Празднично разряженные люди смеялись между деревьями и жгли бенгальские огни. Полину чуть не сшибла торжественная процессия из двух парней и двух девчонок, спешащих куда-то. Вроде даже одна из них была сочно рыжей, как она, и с бейсбольной битой, только повыше… Чего не творится на Хэллоуин!

Но Полине было не до праздника. Она нашла в парке детскую площадку с большой круглой плетёной качелей и, забравшись на неё, принялась качаться. Потом достала гобой, нагрела трость под мышкой и продолжила, уже аккомпанируя себе. Шумели деревья, тревожимые порывами ветра, и сбрасывали последнюю листву. Тускло светили фонари, а Полина качалась и играла любимые отрывки из «Жизели». Она не знала, сколько прошло времени. Может быть, даже метро закрылось. Но уходить отсюда, спешить в тепло было незачем. Незачем идти туда, где тебя никто не ждёт. Незачем жить, если тот, кем ты живёшь, не живёт тобою.

Полина загребала ногами воздух, и ей казалось, что она летит. И всё равно, как глупо она сейчас выглядела — одна, в чужом парке, с гобоем! Оправдывала, так сказать, свою фамилию, и ладно!