После ужина я попросил мастера Фаноса дать мне отдохнуть. Он приказал одному из учеников приготовить постель в гостиной. Опрятная постель служит главным показателем зажиточной жизни семьи, а такой чистой постели, какую предоставили мне, я в жизни не видывал. Не успел я положить голову на подушку, как глаза мои сомкнулись.

В полночь я проснулся от нестерпимой жажды. Отведать соленой ванской селедки и притом на ночь — нелегкая вещь. Меня крайне удивило, что Аслан еще не ложился спать: он сидел перед масляным светильником и писал.

— Что ты пишешь? — спросил я его.

— Письма. Завтра утром отъезжает посыльный. — Но куда и к кому — он мне не сказал.

— Если будешь писать охотнику, передай мой привет.

— Хорошо, — ответил он, продолжая писать.

Я понял, что мешаю ему, и смолк. Спать больше не хотелось. Лежа в постели, я с изумлением глядел на Аслана. Он был живым воплощением энергии. Но куда была направлена эта неиссякаемая, вечно движущаяся сила, — мне было непонятно. Гусиное перо порой быстро носилось по бумаге, как его быстрокрылая мысль, порой двигалась медленно с какой-то предусмотрительной осторожностью. Если б я имел возможность прочитать его письма, ничего б не понял, хотя они и были написаны на армянском языке и армянскими буквами. Лишь много позже я усвоил эту условную форму письма, понятную лишь пишущему и адресату.

Аслан все писал. Я продолжал смотреть на него. Разнообразные мысли, смутные и бессвязные, мелькали в моем незрелом уме, и трудно было мне разобраться в них. В моем воображении выплывали и вновь исчезали, подобно виденьям, те превращения, многократные и разнообразные, в которых мне пришлось видеть этого загадочного человека. Вот он в арабском минарете, среди безмолвных руин, со своей разбойничьей шайкой сидит у пылающего костра в ожидании, когда сгустится ночная мгла, прекратится движение, люди погрузятся в спокойный сон, — чтоб выйти на большую дорогу и приняться за темное дело… Вот он в одежде схимника, спустился в ущелье «Катнахпюр»[37], медленным размеренным шагом прошел он мимо меня и исчез среди скал, словно призрачное видение. До сих пор звучит в ушах моих его грустная песня бедуина, которой он вызвал из густого кустарника старую колдунью и маленькую девочку Гюбби… Вот он в костюме ванского коробейника в шатре езидского князя. Красавица Тути воспаленными страстью глазами глядит на него из-за полога шатра, не подозревая, что в сердце сурового и жестокого юноши нет места для женской любви. Вот он в доме «сумасброда» с глубоким волнением и гневом слушает грустную повесть сердобольного священника о бесчинствах, творимых епархиальным начальником. А теперь я вижу его в доме какого-то загадочного ремесленника; он — доктор, человек с высшим образованием… И мне запрещено говорить, что он армянин. Почему он открещивается от своей национальности, почему беспрестанно меняет свой облик сообразно с местом и обстоятельствами? Все эти вопросы долгое время занимали меня, но я не мог придти к определенному выводу.

Особенно заметно было с первых же дней нашего путешествия, что его постоянные таинственные свидания происходили, главным образом, с лицами, протестовавшими против правонарушений и бесчинств в стране; и всех этих лиц, принадлежавших к разным племенам и национальностям, связывала какая-то неведомая нить, она соединяла воедино их сердца и волю. Но в чьих руках находились концы нити, кто именно направлял волю всех к единой определенной цели — это и по сие время остается для меня тайной. Каро, Аслан, охотник и все их единомышленники являлись отдельными составными частями механизма довольно сложной машины. Но что за сила приводила в движение и направляла эту машину? Это был, казалось мне, высший дух существующий в неизвестности, дух могущественный и недосягаемый, своей невидимой рукой правящий и руководящий сердцами и мыслями людей…

Аслан кончил писать и стал запечатывать конверты. Светильник тускло горел, освещая его бледное лицо. На нем был ночной халат. Духота в комнате заставила его расстегнуть пуговицы, из-под полуоткрытого воротника выставлялась его широкая могучая грудь, иа которой я заметил большой рубец, вероятно, след от ружейного выстрела. С удвоенным любопытством я стал всматриваться. Не знаю, почему раны и рубцы всегда возбуждают во мне особый интерес. Быть может потому, что с ними связана память о каком-нибудь выдающемся случае в жизни человека. Аслан запечатал письма, запер их в ящик, чтоб поутру отправить с посыльным, и лег в постель. Я решил удовлетворить свое любопытство. Аслан обладал странным характером: временами он до того бывал приятен, словно мед стекал с его уст, временами до того суров и злобен, что, казалось, с глаз его и лица брызжет жёлчью. В такие минуты опасно было говорить с ним. Я все-таки не вытерпел и осмелился задать ему вопрос: «Что за рубец у него на груди?».

— Почему ты спрашиваешь? — желчно спросил он.

— Так… Хочется знать…

— А зачем тебе знать?

Я смолчал. Он понял, что огорчил меня.

— Никто не вправе вмешиваться в тайны другого, — ласково ответил он мне, — если б ты спросил, как устроена моя грудная клетка, с какой стороны находится сердце и какую работу оно выполняет, где расположены легкие, я тебе объяснил бы, потому что ты чему-нибудь научился бы. Но какая тебе польза знать историю моего рубца? Никакой!

Я почувствовал себя более оскорбленным.

— Ты всегда считал меня за глупого, ничего не смыслящего ребенка, с которым можно только шутить.

— Я не шучу. Но ты не так уж смышлён, как тебе кажется…

Ночь я провел тревожно, меня трясла лихорадка. Проснулся довольно поздно. Аслана не было в комнате. Не видно было и Фаноса. Я чувствовал слабость, тело ломило, голова словно в тумане была. Как во сне припоминались мне события вчерашней ночи. Побаливало горло. Заглянув в зеркало, я заметил на шее светлосиние пятна. От рубахи пахло лекарством: по-видимому ночью Аслан применял медицинские средства.

Один из младших учеников Фаноса принес мне воды. Я умылся, оделся и вышел на балкон.

Чудесный вид открылся предо мной: окрестные горы, живописные долины, город с двумя рядами стен и башнями, высокие минареты, купола армянских церквей, грозная цитадель и гладкая поверхность лазурного моря[38]… Я сгорал от нетерпения увидеть все это вблизи. Приехав в Айгестан ночью, я, конечно, не мог разглядеть этот восхитительный уголок города, весь утопающий в зелени. Деревья, отягощенные разноцветными плодами, при утреннем освещении казались еще восхитительнее, чем ночью. Солнце, словно дозорный, глядело с небес и наводило страх на ночных воров и грабителей. Теперь настал черед дневных воришек. Огромная стая воробьев с громким чириканьем слетела на абрикосовое дерево; густолиственные ветви гнулись под тяжестью маленьких разбойников. Перепрыгивая с ветки на ветку, они радостно праздновали победу, поклевывая сочную сладкую добычу. Но вдруг вдали затрещала трещотка садовника, и шаловливая стая мгновенно слетела с дерева. Какая разница между курдами и этими невинными существами? И те и другие живут чужим трудом! Но воробьи добросовестнее: они не губят деревьев!..

Вернулся Аслан. Завидев его, я вошел в комнату,

— Я не хотел будить тебя. Хорошо, что ты уже на ногах, — промолвил он тоном врача, навещающего незнакомого больного, — Дай осмотрю тебя.

Я подошел.

— Небольшая опухоль в горле, но скоро пройдет, — сказал он и дал мне какую-то жидкость, для полоскания и мазь для втирания.

— В этом городе я твой первый пациент? — смеясь спросил я.

— Нет! Я только что от больного, — ответил он с обычной холодностью, — бедняк едва ли выживет.

Он надел широкополую европейскую шляпу и вышел, предупредив меня беречься и не выходить из комнаты. Я остался один,

Мастера Фаноса, вероятно, не было дома, не то он явился бы проведать меня. Пришла его мать, разбитная, рассудительная, острая на язык женщина, способная заткнуть за пояс любого мужчину. Детей таких женщин знают в обществе по имени матери. Звали ее Санам, и мастера Фаноса по ее имени называли — сын Санама.