Эти размышления меня увлекли, и я не заметил, что солнце уже зашло, в долине уже сгущался мрак, и Соня давно уже оделась и вышла из пещеры.

Подходя к ней, я бы полон сладостных желаний. Мне казалось, что Соня обнимет, поцелует меня, расскажет о своей тоске, скажет много ласковых красивых слов. Но всего этого не случилось.

— Фархат, — сказала она сдержанно-холодным тоном, — найди какое-нибудь место, где бы нас не видели, мне нужно сказать тебе несколько слов.

Мы поднялись на соседний холм, покрытый дикими миндальными деревьями и сели под прикрытием скалы. Оттуда был виден огромный лагерь богомольцев, расположенный вокруг монастыря, освещенный разноцветными фонарями. Издали доносились звуки музыки и пения. Но Соню ничто не привлекало. Она была печальна. Бедная девушка! Никогда я не видел ее веселой…

Сперва она рассказала мне о себе, о своем положении. Лишившись матери, она нашла утешение в брате Степане, который за последнее время чувствовал себя лучше. Но несмотря на это, отец ее решил, что болезнь Степана есть наказание, ниспосланное богородицей, поэтому привез его и отдал в монастырь, где его включили в число «бедняков» богородицы. Она умоляла отца не отдавать Степана в монастырь, обещая ухаживать за ним и беречь его, но все ее мольбы остались тщетными. Отец Тодик был неумолим. И вот, Соня, не желая расстаться с братом, решила поехать с отцом на богомолье, надеясь, что ей удастся отговорить отца от его жестокого намерения. Все это она рассказала мне с печалью, но без слез. Она, бедняжка, была столь несчастна, что уже не могла плакать. Затем, взяв с меня клятву, рассказала следующую тайну. Против охотника Аво и его гостей, т. е. Каро и товарищей готовится большой заговор. И Соня рассказала мне о том, что у ее отца происходили собрания, на которых присутствовали: настоятель монастыря богородицы отец Карапет, мой дядя Петрос, один курдский князь и несколько других лиц, которых она не знает. Она иногда подслушивала их разговоры и, хотя многого не понимала, однако узнала, что разговор шел об охотниках Аво, Каро и их товарищах, причем говорили о них много дурного и размышляли о том, как бы погубить их «дабы искоренить смуту».

— Хорошо, в чем же они виноваты? — взволнованно прервал я ее.

— Я не знаю, Фархат, — ответила Соня, тоже волнуясь. — Говорят, что они злые люди, разбойники, где ни появятся, там сеют смуту, там проливается кровь…

— Я этому не верю, Соня.

— И я не верю, но что поделаешь, не зажмешь рот у того, кто говорит. Когда я услышала все это, мной овладела тоска. Я знала, что и ты с ними, значит и тебе грозит опасность. Глаза ее наполнились слезами. И она, рыдая, продолжала:

— Как только я узнала это, побежала к твоей матери и все ей рассказала, с тем, чтоб она известила тебя об этом… Но она не успела. Она была очень огорчена и говорила: «Пропал мой сын!»

Я был глубоко взволнован и не мог понять, как это священник-армянин, монах-армянин и мой дядя Петрос объединились с каким-то курдским князьком и строили план заговора против тех, которые задались целью служить народу, осушить его слезы. Мне было непонятно, что эти заговорщики могли мириться с невыносимым игом курдского князя, чья поганая нога переступила даже священный порог храма, и подстерегала его доходы, как я это видел собственными глазами.

Однако, Соня боялась не только за меня, но и за Каро и товарищей. «Они хорошие ребята, — говорила она, я их никогда не забуду».

Соня советовала мне немедленно сообщить им о плане заговорщиков и предостеречь их от грозящей опасности.

Уже совершенно стемнело, когда мы с Соней вернулись в лагерь богомольцев. Как я, так и Соня, были так взволнованы и огорчены, что ни о чем другом больше не говорили. Она шла рядом со мной грустная и безмолвная. «Бедная девушка, — думал я, — она теряет сразу два утешения — своего единственного брата, которого отдают в монастырь и того человека, которого она любила и с которым шла.»

Когда мы подошли к лагерю богомольцев, она сказала:

— Доведи меня до палатки нашего дьячка Татоса и удались.

— А он тоже здесь?

— Да. Он приехал со своей семьей и родственниками.

— Разве он женился?

— Уже несколько месяцев как он женился. Надеется стать священником.

— Все повенчались, — сказал я, — один я остался без жены…

— Бог милостив и ты женишься, — многозначительно сказала Соня, и я заметил как по ее грустному лицу пробежала улыбка.

Дьячок Татос читателю уже знаком из предыдущих глав нашего дневника. Этот болван был в нашей школе надзирателем и его ученики прозвали «школьным псом». Теперь он женился и оказывается собирается стать священником! Неужели он заслужил такую честь?

Доведя Соню до палатки дьячка Татоса, я удалился.

Было уже поздно, а я, увлеченный размышлениями, блуждал, не зная куда идти. Сведения, сообщенные Соней, не давали мне покоя. Я был ими крайне смущен.

Вдруг передо мной, словно из земли вырос дядя Петрос.

— Пойдем, — сказал он важно и деловито, — пойдем ко мне, заблудившаяся овца, мне нужно с тобой поговорить.

Я покорно последовал за ним, так как с детства привык почитать его, как отца. Он повел меня к себе в палатку. Жене и всем, кто находился там, он велел уйти к соседям и, оставшись со мной наедине, начал говорить. Разговор касался охотника, Каро и других моих товарищей… Слова дяди подтверждали все, рассказанное мне Соней. Новостью было для меня лишь то, что рассказал мне дядя о молодости, о полном превратностей громком прошлом старого охотника. Дядя Петрос рассказал о том, как старый охотник, скрывающийся под именем Аво, когда-то бежал в Персию из Мокского и Сасунского края, скрываясь от преследования. Прежде его звали не Аво, а Мелик-Мисак, и он был князем всего Мокского и Сасунского края. Там был у него свой замок, богатые поместья и целое войско. Весь Сасун и все полудикие племена Мокского края трепетали перед его могуществом. Он обуздал и покорил не только всех армян, но и все курдские племена.

В своем управлении страной Мелик-Мисак ничем не отличался от крупных, самовластных князей курдов. Он также шел походом на непокорных соседей, захватывал их земли или военную добычу, уводил жителей в плен. Таким образом, ему удалось покорить и подчинить себе не только всех армян, но и несколько курдских племен. Эти последние были так привязаны к своему мелику-армянину, что охотно принимали участие в его походах против соседних курдских же племен.

Тут я прервал рассказ дяди Петроса, спросив:

— А разве курды не также поступают с армянами?

— Да, поступают, но разве достойно для армянина брать пример с разбойника курда?

Мне вспомнились слова старого охотника и я ответил дяде:

— С разбойником надо поступать по-разбойничьи. Нельзя поступать как отшельник, когда имеешь дело с разбойником. Когда курд идет на нас с мечом, идет с тем, чтоб разорить наш дом, захватить наше имущество, обесчестить нашу семью, мы должны встретить его не с крестом и евангелием в руках, а с мечом, дабы защитить нашу честь.

— Заразился бедняжка! — сказал дядя Петрос, качая головой. — Так может говорить только усердный ученик старого охотника.

— Правда, я прежде думал не так. Мне казалось, что создав армянина, бог осудил его на жалкое существование раба, написал на его челе, чтоб он трудился на других, чтоб он терпеливо и покорно выносил побои и поношения, одним словом всякое бесчестие. Но теперь я понимаю, что бог не хочет того, чтоб армянин был беден и жалок и что, если он находится в таком печальном положении, то в этом виноват он сам…

— Ты заразился… Бедный мальчик! — произнес дядя Петрос, соболезнующим тоном. — Ты повторяешь слова знаменитого разбойника (старого охотника). Это слова «старого волка», для которого жизнь человека, что жизнь мухи, который убил столько людей, сколько у него волос на голове, который разорил тысячу семейств, у которого нет ни совести, ни жалости…