— Как я ни старался удалить этого мерзавца из школы — ничего не вышло, — сказал на улице мастер Фанос.

— Почему?

— У него много сильных покровителей — его преосвященство и губернатор-паша.

— А что ж они находят в этом негодяе, почему защищают его?

— Именно потому, что он негодяй. Вы не сыщете человека более безнравственного и испорченного. Он в полном смысле — преступник, Его следовало б стереть с лица земли.

Представьте себе: по вечерам он берет с собой учеников к паше; они остаются там всю ночь — поют, пляшут, развлекают пашу..

— Да, высокой нравственности научатся они там… — произнес Аслан с отвращением.

— Паша не знал, что у армянских детей приятные голоса, Что они умеют петь красивые песни. Раз, ночью, он был в гостях у его преосвященства и приметил юных певцов. Узнав, что дети понравились паше, его преосвященство приказал Симону отправлять во дворец лучших певцов каждый раз, как потребует паша.

— А родители разве не протестуют?

— Они такие же мерзавцы, если не хуже; они считают особой честью, что их дети служат украшением пиров у паши.

Было уже за полдень, когда мы вернулись домой. Аслан удалился в свою комнату, мастер Фанос — в красильню. А я спустился в сад полакомиться фруктами.

Однажды утром Аслан объявил мне, что ему в этот день назначена аудиенция у губернатора, и он намерен взять меня с собой. Я очень обрадовался: никогда не приходилось мне видеть турецких сановников.

Губернатор-пашá жил в городе, точнее в крепости. От Айгестана было недалеко, тем менее пашá прислал за нами верховых коней в роскошной азиатской сбруе, в сопровождении двух гавазов[47].

Мы тронулись в путь; гавазы ехали впереди. Хотя христианам запрещено было въезжать в город на лошадях, но губернатор сделал исключение, желая оказать особый почет прибывшему в его город гостю.

Город произвел на меня чарующее впечатление — быть может оттого, что мне впервые приводилось видеть такой обширный населенный пункт.

Город Ван расположен на берегу Ванского озера. Его опоясывал глубокий ров и двойной ряд крепостных стен с пирамидальными башнями.

— Во время осады города, чтоб задержать неприятеля, — пояснил мне Аслан, — ров наполняют водой и подымают мосты. Кроме внешних укреплений, имелась и цитадель, созданная самой природой: посреди города, в его северной части, высилась огромная скала в полфарсаха[48] длиною; постепенно суживаясь кверху, она принимала клинообразную форму. На вершине этого клина стоял еще с незапамятных времен пышный замок, построенный, по словам армянских легенд, ассирийской царицей Шамирам[49].

При въезде в город непонятная дрожь пробежала по моему телу: мне было и приятно, и вместе с тем страшно. Город глухо и тяжело гудел. Мне представлялся гигантский муравейник, где вместо маленьких насекомых суетилось бесконечное множество людей и животных. По улицам стаями бродили собаки. Мы продвигались вперед с трудом. Гавазы расчищали путь. Со всех сторон были устремлены на нас сумрачные, полные неприязни взгляды. Магометанин не переносит «гяура»[50] в более или менее приличном виде. Аслан оставлял впечатление европейского консула или посла. Я, по его распоряжению, был в полном вооружении: пара пистолетов привязана к седлу, другая пара — за поясом; за плечом легкое ружье европейского образца, сбоку — шашка, вся в серебре, привлекавшая общее внимание. Почет, оказанный нам, производил не очень благоприятное впечатление и на армян. Не зависть говорила в них, а боязнь — как бы не вызвать гнева магометан. Сидя в своих лавчонках, утопая среди парчи, они были заняты своим аршином и не желали глядеть на нас.

Наконец, мы достигли дворца паши́. Внешне он не отличался роскошью, но внутри он блистал великолепием палат восточного деспота. Вокруг струились фонтаны, в цветущих садах разгуливали горделивые павлины, всюду сновали белолицые и чернокожие слуги. У главного входа нас встретил крупный государственный служащий. Мы прошли несколько дворов, один живописнее другого. Каскадами ниспадавшие воды, зелень и цветы, излюбленные предметы благолепия у людей оживляли дворы чарующей роскошью. Окна комнат сверкали разноцветными стеклами, стены были расписаны эпизодами из легенд и преданий.

В пышной листве и цветах утопал особняк паши. Там ночи напролет проводили в игре, пляске и пении, там в щелку и драгоценных камнях угасали красивейшие женщины страны. Это был рай любви и неги — и в то же время ад, полный слез и ужаса. Наверху, в роскошных залах гремели песни, а внизу в подземельях гремели кандалы, раздавались стоны тысячи заключенных. Мраморные плиты тонущих в зелени дворов не раз орошались кровью безвинных жертв, и прекрасные густолиственные деревья не один раз служили виселицами. При свете луны спокойное зеркало бассейнов отражало чудовищные, полные ужаса, злодеяния. Внешний мир никогда не мог знать, что творилось за глухими стенами дворца… Любовь, ликование, распутство царили здесь вместе со звериной жестокостью…

С малых лет я привык испытывать страх пред сильными мира сего. А потому, прежде чем представиться пашé, я порядочно-таки натерпелся страху. Аслан видя мое замешательство, принялся упрекать меня и подбодрять.

— В тебе еще живет чувство раба… Чего ты трусишь? Разве пашá не такой человек, как и ты? Разве ты собираешься предстать пред грозным богом?..

Чувство стыда взяло верх — и я немного приободрился.

Пашá походил, если так можно выразиться, на глыбу мяса: толстый живот, объемистая голова, грубый голос — словом ничего утонченного во внешности. Утончены были лишь присущий каждому турецкому сановнику природный ум, хитрость и доходившее до коварства лицемерие.

Он принял нас с изысканной вежливостью. С помощью юных прислужников, подхвативших его под руки, он встал с места, подошел к Аслану и пожал ему руку.

— Я счастлив до бесконечности, — сказал он, — что порог моего дома переступил такой дорогой гость, как вы, господин доктор.

Затем он усадил Аслана подле себя справа, не выпуская его руки. Я стал у дверей зала. Вооруженные слуги (мне был известен этот обычай) должны прислуживать своему господину в той комнате, где хозяин имеет аудиенцию. Слуга в данном случае выполняет роль телохранителя: держа руку на рукояти сабли, он с крайней осторожностью следит за господином и, в опасную для его жизни минуту, как ангел-хранитель приходит ему на помощь. Я принял именно такую позу. Пашá говорил до такой степени плавно, увлекательно, что казалось, будто всю неделю твердил он эти горячие, исходящие от полноты сердца слова. Но их он твердил не неделю, а всю свою жизнь: эти чудовища очень любезны и вежливы с иностранцами, со своими же — жестокосердные, лютые звери.

Затем разговор принял обычный характер. Он говорил о том, о чем вообще говорят с приезжими.

— Как прошло ваше путешествие, господин доктор? — спросил пашá. — Надеюсь, никаких неприятностей не приключилось?

— Нет, никаких. Всюду я встречал радушный прием.

— Да иначе и быть не могло. Я счел бы за личное оскорбление, если б вы подверглись во вверенной мне стране хотя бы малейшим неприятностям. Европейцы, вообще неблагоприятно отзываются о нашей стране, считают нас за дикарей, будто мы отрубаем людям головы, чтобы использовать волосы… И потому мы весьма рады, когда в наши края заглядывают путешественники-европейцы: они хотя отчасти могут рассеять подобное постыдное мнение о нашем народе.

— Но некоторые европейцы очень хорошо отзываются о вашей стране.

— Разумеется… Справедливость требует этого. Необходимо, чтоб европейцы перестали бояться нас: тогда лишь будет возможно установить с ними хорошие отношения, и все это поможет расцвету культуры в нашей стране. Не скрою: отдельные случаи нарушения порядка у нас имели место (да и где их не бывает), но не теперь, а в давнем времени. Конечно, с моей стороны было б слишком нескромно хвалить самого себя, но я считаю долгом заявить вам, а это могут вам подтвердить и другие, что с того дня, как я был назначен губернатором, в моей области волки и овцы живут рядышком, как родные братья,