Я вновь наполнил его бокал.

— Отчасти я оправдываю взгляды Немого на поэзию, — продолжал Аслан. — Вообще поэзия и все художественные произведения должны направлять и воодушевлять народ. Наука дает лишь сухую пищу уму, но поэзия зажигает сердце, душу и воображение людей великой животворящей силой. Поэт создает для народа идеалы, возвышенные общечеловеческие идеалы. Если в окружающей жизни поэт не находит воплощения своих идеалов, он уходит в прошлое и из глубины времен вызывает желанных героев, рисует их образы, их высокие деяния пред современным поколением, чтоб брали с них пример, чтоб стали подобными им. Он создает также образы, которых еще нет, но которые будут. Его зоркие глаза видят в настоящем зародыши нерожденных еще образов. Пророческим духом своим он предугадывает, как в течение годов, быть может, столетий, эти зародыши будут расти, развиваться, как будут видоизменяться, чтоб получить совершенную форму и содержание, — все это, за много лет вперед он выявляет в образах и преподносит современному читателю. Истинный поэт знает прошлое, знает настоящее, знает и будущее.

— Мы от школы ждем очень многого для народа, — продолжал он, — но и сам народ — огромная школа; надо воспитать его, направить, развить в нем здравые идеи, высокие идеалы, очистить от грязи и пороков. Достигнуть этого возможно лишь в том случае, если мы дадим ему в руки книги для чтения. Из них сильнее всего действует повесть, поэзия. Хорошая книга может спасти целый народ. И точка зрения Немого по этому вопросу вполне правильна. Народ, не имеющий поэзии, едва ли способен занять достойное положение среди культурного человечества.

— Инок сказал, что он работает над литературным трудом, о чем он пишет?

— Он пишет историю армянской церкви, разбирает, какие преобразования были произведены в ней со времен проникновения христианства в Армению при царе Абгаре вплоть до наших дней. Главным образом он попытается в своем труде показать организацию основанной Просветителем церкви.

— Следовательно, он не пишет больше повестей и романов?

— Он очень много страдал за свою жизнь, перенес множество лишений, подвергался бесконечным гонениям, а теперь эта неизлечимая болезнь… Он впал в черную меланхолию, стал искать самозабвения в труде. И принялся он писать историю церкви — труд, требующий более работы мысли, чем полетов поэтического воображения. Удаление его в монастырь и желание принять духовный сан — такая же прихоть, как и замысел написать церковную историю; все это — последствия его меланхолического состояния. Он хочет забыться, старается уйти в самую трудную работу, чтоб она полностью поглотила его мысли. В тюремном заключении он принялся изучать еврейский язык, чтоб лучше ознакомиться с Ветхим заветом. Он поистине несчастный человек… Его муза никогда не вкушала сладости… Печальная, горькая жизнь выпала ему на долю…

Почти всю ночь мы провели в беседе. Мне не хотелось спать; Аслан также находился в возбужденном состоянии, как человек, которому предстоит расстаться с дорогими людьми на долгое время…

Поутру у ворот монастыря его ожидала оседланная лошадь. Немой не вышел из кельи. Аслан сам пошел проститься с другом.

Пешком дошли мы до могилы Мовсеса Хоренаци. Аслан обнял и расцеловал меня. Затем сел на лошадь и пустился в путь…

Я долго глядел ему вслед, но ничего не мог видеть: слезы ручьями лились из моих глаз…

Он уехал туда, куда его влекли долг и энергия!.. Он уехал, но память о нем неизгладимо запечатлелась в сердце моем навсегда.

Миновали годы. Вместе с духовным ростом во мне рос образ глубоко почитаемого мною человека, который так горячо, так самоотверженно был предан делу благоденствия любимой родины!..

Прошли года. Не упомню, сколько!..

Тяжелые, мрачные настали времена. Казалось, что-то давило всех, что-то сжимало сердца. Люди были недовольны, но не знали — чем? Царило всеобщее уныние, тоска, отчаяние. Ничего отрадного не было в жизни, ничего не утешало надломленные сердца. Глухая необъяснимая тревога овладела всеми. Казалось, какое-то бесовское наваждение кружило повсюду и нагоняло ужас на людей.

Чего-то ждали…

По ночам люди не выходили из своих домов. Днем на полевые работы сельчане отправлялись большими группами. Скот пасли на ближних пастбищах. Бедняки роптали на свою бедность, богач был охвачен тревогой за свое достояние. Дороги опустели, караванное движение прекратилось. Горы стали непроходимы. За каждой стеной, за каждым камнем таился лиходей.

Сама природа ожесточилась против человека. После трех лет засухи начался ужасающий голод. Курды уводили детей на торговые площади, умоляли прохожих: «Возьмите их, пусть будут вашими слугами, рабами, кормите только, чтобы они не погибли с голоду». Собака, кошка были в цене, но человеческое дитя не представляло никакой ценности. Улицы усеяны были бледными, тощими, голодными людьми.

Носились тревожные слухи.

В городе Муш изголодавшееся население разгромило казенные амбары. В Ване подожгли свыше тысячи лавок и растаскали товары. Приехавшие в ту ночь издалека крестьяне нагружали своих мулов награбленным имуществом. У подошвы горы Артос, в своем собственном шатре, был убит неизвестными злоумышленниками знаменитый шейх Нехри. В спальню армянского епархиального начальника ворвались громилы и, приложив острие кинжала к его груди, заставили открыть сундук с золотом. В Ванском озере появились челны морских разбойников. Жена шатахского каймакама с двумя малолетними детьми была пленена, увезена в горы. Тысячу золотых требовали за пленных. Правительство было встревожено, как говорится, потеряло голову. Не знали, что предпринять против бедствий. Не успевали подавить беспорядки в одном округе, как в другом возникали худшие затруднения. В Битлисе одна женщина средь бела дня ворвалась в кабинет полицмейстера и выстрелом из револьвера уложила его на месте.

Тревожные были времена!..

Местами возникали внутренние волнения, крупные столкновения. Внезапно появились огромные шайки разбойников и, уничтожив целые деревни, исчезали как привидения. Нельзя было заранее предугадать, откуда может угрожать опасность. Тюрьмы были переполнены заключенными, но беспорядки росли и усиливались. Арсенал Ванской цитадели, склады пороха взлетели на воздух. В ту же ночь был совершен поджог дворца паши, сгорела часть его роскошных палат. Убийствам не было числа и меры. Всяк с ужасом преклонял голову на подушку, не надеясь проснуться утром. Жизни и имуществу угрожала опасность. Люди прятали кинжалы в складках своей одежды, готовясь отразить удар в спину. Среди народа распространялись листовки на разных языках.

Листовками усеяны были все улицы, казалось, будто они падали сверху, подобно бесчисленным градинам. Чего хотели? Чего требовали? — никто не понимал этого. В мечетях и церквах служили обедни, моля о наступлении спокойной жизни. Мулла и священник увещевали негодяев, уговаривая их образумиться. Но из Зейтуна слышались уже отклики мятежа. В Арзруме старались раскрыть какой-то заговор. А в Константинополе в это время были заняты двумя загадочными цифрами — 16 и 61.

Так прошла весна, прошло лето, прошла и осень. Настала суровая зима, глубокий снег закрыл дороги. В продолжение нескольких недель прервано было всякое сообщение во все стороны. Старики уверяли, что такой зимы никогда не видели. В деревнях снег доходил до самых кровель; под снегом рыли ходы, чтобы пройти в соседний дом. Снег сравнял всю землю, покрыв собою холмы и овраги, рытвины и ухабы. Голод распространился также среди диких зверей и птиц. Не находя добычи, они перебрались поближе к человеческому жилью. Густой слой льда сковал родники и речки. Дикие утки и гуси, вмерзли в лед. Люди топили снег, чтобы утолить жажду. Казалось, наступил конец света; казалось, будто земля и небо, человек и зверь — все оледенеет, превратится в одну гигантскую ледяную глыбу.