Каждый день, приходя в класс, он приносил с собой в школу какую-нибудь новую книгу и, показывая ее учителю, говорил:

— Мой папа велел читать со мной вот эту книгу.

— Хорошо, — отвечал учитель, — читай эту книгу.

Однажды я не вытерпел и сказал Ало:

— Ты, брат, и Псалтыря-то еще по складам не умеешь читать, а уже какую большую книгу взял!

— И отец у меня большой человек, — гордо ответил он.

— Отец-то у тебя большой, это правда, и я хорошо это знаю, а вот сыну-то большого человека надо еще несколько лет поучиться, прежде чем приступить к чтению такой книги…

— Чему мне учиться? Мой папа сказал: «Снеси эту книгу и читай — ты будешь первым учеником в классе».

— Как сам он первый человек в городе, — кинул я ему насмешливо.

Он ударил меня по щеке. Я, конечно, не остался в долгу и нанес ему сильный удар кулаком. Он тотчас побежал к учителю и пожаловался на меня. Предоставляю судить вам, насколько ужасно должно было быть наказание за такой, с моей стороны, дерзкий поступок. Я осмелился ударить сына главы казенного монетного двора!..

Это было неслыханной дерзостью. И с этих пор я всей душой возненавидел все казенное, всех людей, разбогатевших благодаря казне…

Предпочтение, которое давалось в школе детям богачей имело, конечно, свои причины. По праздникам они приносили учителю всякие подарки — вино, водку, масло, сыр и т. п. Их родители дарили учителю «халат», когда они, прочитав одну книгу, переходили к другой.

А мы были бедны. Мать с трудом вносила за меня ежемесячную плату за учение, а взамен подарков я исполнял разные работы в доме учителя. С утра до вечера я не знал покою. То приходилось идти по воду, то косить траву для коров, то держать телят, когда матушка доила коров… А если не было никакой другой работы, то учитель сажал меня после обеда около себя и заставлял отгонять мух, чтоб не мешали ему спать.

Иногда учителя звали на крестины или похороны. Это был для него праздник, а для нас эти дни были смертью. Ученики постарше, которые знали уже церковную службу, брали его ризу, требник, кадило и другие необходимые предметы и отправлялись с ним. А мы оставались. Казалось, что вот теперь-то мы можем вздохнуть свободно и спокойно, но увы, наша участь в такие дни была еще горше, чем обыкновенно. Учитель опасаясь, как бы во время его отсутствия мы не натворили бесчинства, выдумал сатанинское средство. Он сажал нас подальше друг от друга, широкие полы нашей одежды расстилал на полу и на них насыпал мелкий песок, на который ставил знак деревянной печатью, специально для этой цели изготовленной. Вообразите наше положение! Целыми часами мы должны были сидеть на полу, неподвижно, как пригвожденные. Малейшее движение могло стереть печать на песке, и тогда учитель выматывал у нас всю душу. За это я очень часто подвергался наказанию. Боже мой, я ведь не был мертвым, чтоб совершенно не двигаться!

Учитель возвращался с разгоряченной головой. Если печать на песке была нарушена, то нас ожидала проклятая «фалахка» или стояние голыми коленями на мелких кусочках кирпича, или на горохе. И опять требовалась полная неподвижность.

Случалось, что наказание налагалось одновременно на всех учеников.

Бывали у нас и каникулы.

Большие каникулы бывали на пасхе и на рождестве. Нас распускали на целую неделю.

После каникул, когда ученики впервые являлись в класс, их всех, без исключения, ожидала «фалахка».

Это было наказание за возможные или предполагаемые шалости учеников во время каникул. Определить, кто за праздники шалил, кто нет — не было возможности, поэтому наш мудрый учитель подвергал наказанию всех, без исключения. Эта варварская система имела и другое объяснение. Подобно тому, как хорошие наездники, садясь на коня, считают нужным подстегнуть его, чтоб он разошелся, так и наш учитель после дней отдыха путем наказания хотел навострить наше внимание, заставить очнуться и вновь войти в колею школьной жизни. Учитель наш не был злым человеком, напротив, он был очень добр. Все эти строгости, вся жестокость, которую он проявлял, были следствием его педагогических воззрений. Он был убежден, что без битья, без страданий ученик ничему не может выучиться. Он верил в силу «фалахки» так же свято, как и в силу своего колдовства и своих талисманов, посредством которых он творил чудеса…

Когда я рассказывал матери о переносимых мной в школе муках, она обыкновенно говорила мне:

— Потерпи, сынок, без мук, без страданий ничему не выучишься.

Но почему же битье не помогает, думал я, и почему, перенося столько мук, я все-таки ничему не мог выучиться? А я не был глупым или неспособным мальчиком.

Когда бабушка рассказывала мне сказки, то я их очень быстро запоминал. Когда появлялся «ашуг», я мигом заучивал его рассказы и песни. Почему же в школе я так отупел? Куда исчезли мои способности?

Дело в том, что сказку бабушки и песню «ашуга» я понимал, поэтому я их очень быстро и усваивал, но я ничего не мог понять из всего того, что преподавал наш учитель. Мне казалось, что все, что мы читаем с ним, написано не по-армянски.

День и ночь я сидел за уроками, но в голову ничего не лезло. Как только взгляд учителя встречался с моим, мной овладевал ужас, я смущался и забывал все, что знал. Во мне до такой степени были подавлены ум и чувство, до того была убита вера в свои силы, что я искренне верил учителю, когда он в гневе говорил мне:

— Никогда, ничего путного из тебя не выйдет, чертов щенок!

В самом начале учитель дал мне в руки букварь.

Как будто сейчас — вижу перед собой эту тетрадь, напечатанную мелким шрифтом. На обложке тетради был нарисован большой крест, под которым было написано: «Крест, помоги мне!»

Каждый раз, беря в руки книгу, я благоговейно крестился и повторял эти слова. Учитель говорил, что если перед уроком не попросить помощи у креста, то ничему нельзя выучиться. Но, видимо, и крест отвернулся от меня и не хотел меня вразумить…

Я и до сих пор еще не могу забыть того тяжелого впечатления, которое произвел на меня этот букварь.

Каждая буква, словно чудовище, хотела меня проглотить. Даже по ночам я не знал покоя и видел страшные сны. Мне казалось, что буква «ну» (н), похожа на обезьяну, которая присела на корточки и кривит свою отвратительную рожу, желая напугать меня. Буква «ра» (р), обратившись в огромную ящерицу, лезла ко мне за пазуху. Но больше всего я ненавидел букву «дже» (дж) — она всегда казалась мне верблюдом со скрюченной шеей, а я очень боялся верблюдов. Единственная буква, которую я любил — была буква «о»[4]. Я ее быстро запомнил. Она была так похожа на большие глаза красивой Сони!..

Милая Соня! Произнося твое имя, я забываю все, что перенес в этом аду, называемом школой. Ты была утешением, ты одна услаждала часы моей горести и печали.

Соня была дочерью моего учителя. Я в своей жизни не встречал более доброй и невинной души. Бывало, когда учитель бил меня, Соня, спрятавшись в уголок, горько плакала…

— Бедная девочка, почему она плачет? — думал я.

Семья у моего учителя была небольшая. Она состояла из его жены, сына и маленькой Сони.

Жену его звали Гюль-Джаан (т. е. Роза Мира), но в противоположность своему прекрасному имени она была одним из самых уродливых существ в мире. Однако, несмотря на это, отец Тодик, если и не любил, то во всяком случае, относился к ней с большим уважением. Правда временами он ее бранил, но бил ее очень редко. Это имело свои причины. Как известно, первым поклонником пророка является его собственная жена. «Роза Мира» была самой ревностной почитательницей священника. Она всячески старалась прославить его среди женщин, как чародея и великого мудреца. Она распространяла слухи об исполнившихся предсказаниях и о чудесном влиянии талисманов своего мужа. И это увеличивало число почитателей учителя.