Кофейни в Ване открываются на рассвете и закрываются с заходом солнца. По ночам жизнь прекращается, и люди не выходят из домов, боясь стать жертвой полицейского произвола. В пустынных улицах бродят лишь воры и их сотоварищи — ночные сторожа.

Не будь месяца Рамазана[72] мы ни в коем случае не нашли бы кофейни дяди Теоса, открытой в такой час. В месяц Рамазана день мусульман превращается в ночь, а ночь — в день. Воздерживаясь днем от пищи, они предаются сну, по ночам же бодрствуют, проводят время в еде и в молитве.

Мы вошли в город. Лавки хлебопеков и торговцев снедью большей частью были открыты. Свет из них падал на улицу — в городе освещены были лишь улицы с открытыми лавками. Уличное движение не прекращалось. Кто шел в мечеть, кто в гости к соседу коротать ночь в духовной беседе и еде. Богатеи в эти ночи приглашают к столу неимущих соседей…

Аслан, видно, знал кофейню дяди Теоса, он шел, никого не спрашивая. Когда мы дошли, Аслан обошел кофейню и постучал в маленькую дверцу с заднего крыльца. Нам тотчас же открыли.

— Могу ли видеть дядю Теоса, — спросил Аслан слугу, открывшего нам дверь.

— Он в кофейне.

— Скажите, что его спрашивают по делу.

— А как зовут вас?

— А на что вам знать? Вы только передайте ему, он сейчас же выйдет.

Слуга, бормоча что-то под нос, удалился. Мы ждали во дворе. Спустя несколько минут появился и сам хозяин со светильником в руке. Он посмотрел на Аслана испытующим оком, вгляделся в него и промолвил:

— Прошу, войдите!

Он провел нас в опрятную комнату, обставленную в полуевропейском, полуазиатском вкусе. Вдоль стен стояли длинные тахты, покрытые красивыми коврами и подушками, посреди стоял круглый стол, на который он поставил светильник.

— Что прикажете подать? — спросил он тоном, каким спрашивает посетителя хозяин ресторана.

— Дайте мне чего-нибудь выпить.

Дядя Теос вышел; через несколько минут принес две бутылки вина и два стакана, опрокинутых на бутылки вроде шапок.

— Это битлисское вино, осталась всего лишь одна бутылка. Если даже покойный отец изыдет из гроба и попросит — не дам. Последнюю бутылку оставил для себя.

— Да вы всё хорошее оставляете для себя, дядя Теос! — смеясь заметил Аслан.

— Ничего не поделаешь! «Пророк молится прежде всего о спасении своей души», — ответил Теос турецкой поговоркой, и, взяв со стола стаканы, поднес их к свету, чтоб проверить, чисто ли протерты, но остался недоволен, стал вновь перетирать салфеткой.

Обращение дяди Теоса не походило на обычное услужничество хозяина ресторана, желающего угодить посетителю и обчистить его карманы, не походило также и на любезность домохозяина, оказывающего честь случайному гостю. Между Теосом и Асланом чувствовалась какая-то близость. Впрочем, владельцы кофеен всегда вежливы со своими клиентами, подобно попу с богомольными прихожанами.

Аслан наполнил стаканы. Вино было выше всяких похвал. Заметив, что вино понравилось нам, дядя Теос поставил на стол тарелку с копченым мясом и просил отведать — с мясом, мол легче пьется.

Дядя Теос был невысокого роста, с меланхоличным лицом и острым проницательным взглядом. Едва заметный горб нисколько не портил бы его фигуры, если б не большая, слишком глубоко втиснутая в плечи, голова. Будь это седовласая курчавая голова с широким лбом — на стройном стане, дядю Теоса можно было б назвать красавцем.

Как и все жители Вана, он еще в юношеские годы отправился в Константинополь в поиски за счастьем. Перепробовал много профессий, но всюду терпел неудачу. Обладай он физической силой, мог бы, подобно многим выходцам из Армении, стать грузчиком, матросом, пожарником или слугою в доме. Для последней профессии нужно было быть стройным и красивым, чтобы нравиться господам и госпожам! И дядя Теос решил, что наиболее подходящее для него занятие — должность помощника варщика кофе в кофейне. Однако на этой службе он мог сколотить лишь небольшую сумму, достаточную для того, чтоб вернуться обратно на родину. И он вернулся домой с пустой мошной, но искушенный опытом, перевидав многое, многому научившись и от многого отказавшись…

Дядя Теос скоро оставил нас и отправился прислуживать другим посетителям. Вдруг распахнулась дверь смежной комнаты и оттуда выбежал ребенок. Увидя нас, он остановился, удивленно посмотрел и убежал, крича:

— Я здоров, господин доктор, я не буду пить лекарства.

Тут я понял, что Аслан здесь свой человек.

— Тебя узнали, — сказал я, — мальчишка знает, кто ты.

— Не беда, мальчонка не глуп, не выдаст меня, — сказал Аслан, оглядываясь. Видимо, он поджидал кого-то.

Я оставил Аслана одного и отправился осматривать кофейню, смежную с квартирой дяди Теоса. В задней половине дома проживала его семья, а в передней половине, со стороны улицы, находилась кофейня. Представьте себе обширный зал, освещенный масляными светильниками. В зале европейской мебели не было. Вдоль стен стояли невысокие длинные деревянные диваны, на которых, поджав под себя ноги, сидели посетители. Здесь были люди всякого рода, начиная с праздношатающихся бездельников, бродяг и воров, кончая купцами, ремесленниками и правительственными чиновниками. Все курили наргиле, пили кофе, играли в нарды[73]. Сквозь густые клубы табачного дыма с трудом можно было различить лица разношерстного общества. Я сел в сторону и наблюдал, как эти люди, угнетенные, подавленные дневными заботами, находили опьяняющее самозабвение в табачном дыму и в сгустках горького кофе.

Кофейня дяди Теоса имела репутацию первоклассной. Хозяин хотя и завел у себя в заведении столичные порядки, но все же кофейня сохранила провинциальный характер. Здесь кофе готовили на глазах у посетителей в похожих на уполовник продолговатых с длинной ручкой кофейниках, разливали в маленькие финджаны[74] и подносили посетителям. Кофейники были разнообразной величины: самый маленький был величиною с наперсток; немногим больше был и финджан, который мог вместить все количество заготовленного кофе и удовлетворить потребность посетителя. Без конца слышались заказы:

— Чашку кофе!

— С сахаром или без сахара? — спрашивал слуга и, приняв заказ, тотчас же наливал несколько капель воды в миниатюрный кофейник, держал его над огнем, всыпал молотого кофе, и готовая черная жидкость уже подавалась посетителю. Счет выпитым чашкам велся весьма просто: на стене углем проводилась черточка; за каждым гостем в течение нескольких часов набирались сотни таких отметок… Без конца курили наргиле и кричали: «Чашку кофе!»

Кофейня удовлетворяла самым разнообразным требованиям посетителей. Вон там в углу болтливый цирюльник побрил голову и лицо одному турецкому эфенди, а теперь, опустившись на колени, выдергивает маленькими щипчиками волосы из ушей, и, чтобы скрасить докучливую работу, рассказывает ему новости дня, любовные похождения.

Его помощник, тем временем, занят иной, более грубой работой: готовится выдернуть зуб у посетителя; больной, словно обреченный на казнь, стоит, как жертва, пред ним на коленях; один из посетителей держит его за голову, другой за руки, цирюльник, словно заплечных дел мастер, вкладывает ему в рот огромные клещи. Несколько сильных движений, глухих стонов — и операция закончена: два окровавленных зуба находятся в тисках клещей…

— Здóрово! — раздались возгласы окружающих, — вместо одного два вытащил!

— Чтоб тебе ни дна, ни покрышки, — вскрикнул больной, — а больной зуб остался на месте!

Раздался дружный хохот.

В другом углу народные музыканты, сидя на полу, играют на самодельных допотопных инструментах; ашуг с увлечением рассказывает нараспев какую-то повесть,

Слушатели замерли в восторге.

Немного поодаль набожный мусульманин, окончив обряд омовения в маленьком тазу, откуда брали воду для наргиле, поднялся на деревянный диван и, то сгибаясь, то выпрямляясь, совершил урочный намаз.