Я слушал и слушал… Временами ночную тишину нарушал смешанный шум голосов. Гул постепенно нарастал… Вот раздался глухой выстрел… И все вновь смолкло… Наступила глубокая тишина…
— Опять перебесились негодяи, — проговорил мастер Фанос, быстрыми шагами проходя мимо меня, — утром опять будут убитые или раненые.
Там убивали, а здесь распевали духовные песни…
Но наш гостеприимный хозяин, по-видимому, был не из тех людей, которые довольствуются одной молитвой. Он вошел в комнату, поставил перед Асланом бутылку водки и тарелку с жареной сельдью, затем снял со стены ружье.
— Куда вы? — спросил Аслан.
— В нашем околотке буянят, пойду погляжу, — ответил он и быстро направился к выходу. Но что-то вспомнив, остановился на пороге.
— На ваше имя получены письма, — добавил он.
Вынув из-за пазухи целую пачку, Фанос передал их Аслану и бегом спустился по лестнице.
Аслан молча взял письма, подошел к свету и принялся внимательно читать. Я сидел поодаль и следил за выражением его лица. Он был взволнован, его кроткие и спокойные глаза загорались гневом. Всегда сдержанный и осторожный, он в эту минуту как будто забыл о моем присутствии. Не докончив читать, он швырнул одно письмо на пол, с отчаяньем поднес руку ко лбу и закрыл глаза. Что случилось? Дрожавшие губы машинально произносили: «Несчастный!» Только крупная неудача могла так взволновать Аслана. Он поднял с пола недочитанное письмо, дочитал его и поднес к огню: тонкая бумага мгновенно превратилась в пепел. Аслан стал просматривать остальные письма. Он несколько успокоился, но морщины на лбу не расходились. Порой он делал какие-то отметки в записной книжке и что-то высчитывал на пальцах. Одно из писем он помазал какою-то жидкостью — между писаных строк вдруг появились новые буквы светлозеленого цвета… Я был поражен — откуда эти буквы? Но не осмелился спросить его…
Закончив чтение писем, он их сжег. И лишь тогда обратил внимание на жареную сельдь и бутыль с водкой.
— Ванская сельдь!.. Сколько семей питается только этой маленькой рыбкой! — воскликнул он, принимаясь за еду. — Ты не любишь селедку? — обратился он ко мне.
Мне не хотелось есть. Дорога утомила меня; только полный покой и длительный сон могли восстановить мои силы.
Аслану было не до сна. Этот железный человек не знал, что такое отдых. С нетерпением ожидал он возвращения хозяина дома. Вскоре вернулся мастер Фанос. Он повесил ружье на прежнее место, прошелся несколько раз по комнате..
— Это невыносимо… До каких же пор! Нет сил терпеть! — повторял он про себя.
— Чем окончился ваш поход? — спросил с улыбкой Аслан.
— Все закончилось до моего прихода… Курды сделали свое дело, — ответил он, потирая посиневшие от краски руки… — Нет сил терпеть! — продолжал повторять он.
— «Терпеньем жизнь сохранишь!» заповедали нам наши деды, — возразил ему с усмешкой Аслан.
— Но и терпению должен быть предел, — произнес мастер, продолжая потирать свои синие пальцы, — а наше терпенье — терпенье мертвецов.
— Расскажите же, в чем дело? — спросил Аслан, и лицо его приняло серьезное выражение.
— Как будто не произошло ничего особенного. Каждую ночь почти одно и то же; крадут в садах фрукты. Курдские или турецкие крестьяне, привозящие в город продукты на продажу, возвращаясь ночью обратно в свои деревни, постоянно обворовывают сады армян. Добро, если бы только воровали. Негодяи срубают и деревья. Проходит молча днем мимо сада какой-нибудь курд или турок, облюбует вишневое или грушевое деревцо, подходящее для починки поломанной сохи, сделает пометку, а ночью срубит и увезет. Годами растишь, ухаживаешь за деревцом — и вдруг нет его! Сад обезображен! Сколько горя несчастному владельцу сада! Я видел своими глазами семьи, которые днями просиживали у пеньков любимых деревьев, плакали навзрыд, словно над могилой погибших детей…
К происшествию, так глубоко возмутившему мастера, Аслан отнесся совершенно спокойно. В этой стране считалось вполне естественным, чтоб одни трудились, возделывали сады, взращивали деревья и плоды, а другие — невежественные бездельники и ленивцы — присваивали, отнимали плоды чужого труда.
— Вместо того, чтоб самим плакать, недурно было бы заставить плакать грабителей, — прервал Фаноса Аслан.
— Да, было б недурно, — ответил с глубоким вздохом Фанос, — но трудно, очень трудно… На их стороне грубая сила, они вправе творить беззакония… Мы связаны по рукам и ногам, а им предоставлена полная свобода. У нас в руках нет даже простой палки, а у них имеются шашки. Словом, мы лишены всех видов самозащиты. Если владелец сада рискнет оказать хоть малейшее сопротивление и не допустит срезать дерево, будьте уверены, что на следующую ночь войдут в его дом и перережут ему глотку, а злодеи останутся безнаказанными… Ведь, в наших краях голова армянина дешевле луковицы…
— Если б у каждого армянина было в доме оружие, как здесь, ему не посмели бы отрезать голову, — заметил Аслан.
— Да, если б было оружие, — взволнованно ответил мастер. — Власти привыкли не считаться с армянином. Заметят у него в руках оружие, сейчас же отбирают, говоря: «Оружие тебе не подстать, лучше займись своим аршином!» И в итоге — армянин служит беззащитной дичью для курдов и турок… Жгут его хлеб, вырубают виноградники, а хозяин стоит, сложа руки, видит все это — и вздыхает.
— Неужели правительство до такой степени несправедливо? — спросил я.
— Какое правительство? Его здесь нет и в помине. Здесь господствуют лишь угнетатели и самозванцы, которые творят зверства и насилия. Расскажу вам один случай, и вы поймете, что за люди местные управители. В нашем городе испокон веков не существовало казарм: солдат размещали по окрестным деревням в домах армян. Каждая семья обязана была содержать нескольких солдат. Представьте себе бесшабашного башибузука в армянском доме: он считает себя полным хозяином всего и самовольничает. Крестьяне долго терпели эти безобразия, а как стало невтерпёж, обратились к губернатору-паше; обещали построить на свои средства за городом казармы, лишь бы освободили их от бесшабашных гостей. Паша дал согласие. Собрались, обсудили, подсчитали расходы по постройке и, распределив между собою, внесли требуемую сумму. Но… большая часть собранных денег разошлась по карманам… А необходимый для постройки лесной материал опять-таки вырубили в садах тех же крестьян…
— Даром?
— Ну, конечно, даром. Но этого мало. Бесчеловечность перешла пределы. В руки владельца сада давали топор и заставляли рубить собственное дерево: все равно что дай отцу нож и прикажи перерезать глотку сыну.
— А чего смотрели епархиальный начальник и ваши эфенди? Почему не протестовали эти почетные народные представители?
— Вся шутка в том, что сами эфенди и заставляли крестьян рубить деревья: они-то и взяли с подряда постройку казарм. А епархиальный начальник — им друг и приятель.
— Кто же по-вашему во всем виновен?
— Разумеется, наши «народные» представители: они во стократ зловреднее турок и курдов.
Аслан и мастер Фанос долго еще беседовали на эту тему.
Мне надоело слушать. Глаза мои слипались, голова, точно налитая свинцом, отяжелела; мне было стыдно, не то я разделся бы и лег.
«Что за охота, — думал я, — спорить без конца об одном и том же: одни угнетены — другие угнетают, одни преследуемы — другие преследуют, как облегчить тяжелое бремя порабощенных… Будто они были учениками великого сына божьего, который обратился с призывом к угнетенному человечеству: „Придите все алчущие и страждущие, и я упокою вас“».
Ужин избавил меня, наконец, от этих разговоров; нить словопрений прервалась. В комнату вошли несколько слуг и стали подавать ужин. В доме мастера Фаноса слугами были его же ученики из красильного заведения. Ученики-подростки быстро принесли и поставили на стол все, что было приготовлено к ужину: один нес хлеб, другой — соль, третий — вино, четвертый — блюдо с кушаньями. Увидя их, я очнулся от дремоты. Сон совсем слетел с моих глаз, когда я заметил, что эти сорванцы глядели на меня с усмешкой; один из них даже наступил нарочно мне на ногу. Но у меня было больше повода к смеху: у всех руки по самый локоть были синего цвета, даже лица и носы были вымазаны в синюю краску. Да мудрено быть учеником красильщика и не покраситься! А я? Чей я ученик?.. В какую краску должны окраситься мои руки?.. Эти вопросы не давали мне покоя…
