Петух пропел в третий раз. Проснулся сын священника, отец девушки. Он снял с ноги цепь, оделся, обулся в постели же. Потом встал, брызнул в лицо несколько капель воды, будто умылся, зажег длинный кусок пакли и пошел присмотреть за конем и другими животными. Жена его по-прежнему шила, сидя перед светильником. Ни одним движением она не показала, что заметила пробуждение мужа. Человек непосвященный подумал бы, что она в ссоре с мужем. Однако, мне известно было, что жена не должна оказывать мужу никаких услуг в присутствии его отца или матери; они могут лишь тайком выказывать друг другу знаки внимания и расположения, тайно наслаждаться взаимной любовью. В сенях отец увидел свою дочь, сидевшую за работой. Он ласково погладил ее по волосам и вышел из сеней.

Раздался звон колокола. Будто кто толкнул батюшку в бок — он привстал. Его троекратный кашель дал всем знать, что он проснулся. Невестка вскочила с места, начала помогать ему одеваться. Батюшка стал шептать молитву. Бесконечная молитва его продолжалась пока он одевался, умывался, вытирал лицо, расчесывал бороду и голову. Невестка с большим рвением оказывала ему услуги.

Вся семья была на ногах. В постели остались лишь дети, спавшие под одним одеялом. Вскоре и они вскочили, как чертенята, и в коротеньких рубашонках уселись вокруг очага. Уморительно было видеть, с каким аппетитом прислушивались они к клокоту в котле. Не зная, что в нем варится, они стали спорить. «Куриная дужка моя!» — сказал один, думавший что в котле варится арисá. «Бараньи бабки мои!» — крикнул другой, решивший, что варится хáши. Третий же, поддразнивая их, говорил, что нет ни дужки, ни бабки, потому что готовится кешкéк.

Спор их еще продолжался, когда батюшка, взяв, свой посох, направился к двери. Я сказал:

— Я пойду с вами!

— Куда?

— В церковь.

— Будь благословен, сын мой, пойдем!

Я быстро оделся.

Войдя в сени, я в последний раз посмотрел на красивую девушку и на ее ковер. Она зарделась, подобно цветку, над которым трудилась.

Восток еще не заалел. Ночная мгла окутывала землю. Село дремало в глубокой тишине. Издали доносилось лишь мерное дыхание уснувшего моря. Мы шли по извилистым улицам, скорей, по кровлям домов. Батюшка продолжал шептать бесконечные псалмы. Мы встречали поселян, направлявшихся в поле с серпами подмышкой; перед избами крестьяне запрягали волов в соху. Трудящиеся и труд проснулись одновременно!

В ограде церкви, на могильных плитах, сидела группа стариков, с нетерпением ожидавших церковной службы.

— Мне нужно повидать доктора, — сказал я батюшке, — оттуда приду в церковь.

— Иди, сын мой, — сказал он, указав на комнаты учителя.

Тяжелые занавесы на окнах были спущены. Можно было подумать, что они спят. Но вот я заметил тусклый свет. Стал стучать в дверь, сердце мое так же колотилось в груди. Как я его встречу? Что я должен рассказать ему? Идя рядом со священником, я готовил пространную речь, которая должна была показать, что я не тот невежественный Фархат, которого он знал, что я теперь достаточно развит. Это обрадовало бы его. Внезапно дверь открылась, и я вошел в комнату как мальчишка, плохо выучивший урок, входит в класс. В прихожей он заключил меня в объятия. Я не смог вымолвить ни единого слова, все перепуталось в голове, все позабылось от волненья! Я только обвил руками его шею.

Мы вошли в комнату. Аслан молча сидел за письменным столом. Две свечи освещали разбросанные бумаги. Видно было, что и они провели бессонную ночь. Я рассказал о себе.

— Могу себе ясно представить это, — сказал, смеясь, учитель, — батюшка своими молитвами не дал бы тебе покою. Он, хоть и фанатик, но прекрасный человек!

Он взял меня за руку, усадил возле себя на маленькую армянскую тахту[132], покрытую прекрасным ковром, — произведение местного коврового искусства. Он смотрел на мой рост, заглядывал в лицо и долго не отпускал моей руки. Будто впервые видит меня, будто долгим взглядом желал утолить давнишнюю тоску.

— Я никак не ожидал встретить тебя в этой деревне, — прервал я молчание.

— А я ждал вас, — ответил он, положив руку мне на плечо.

— Следовательно, ты знал, что мы будем здесь?

— Как не знать… Скажи мне, — переменил он разговор, — нравится тебе деревня?

— Прекрасная местность, великолепные виды открываются отсюда!

— И жители хорошие, — заметил он.

Мы разговаривали тихим голосом, чтобы не мешать Аслану. Он делал какие-то вычисления, был поглощен решением какой-то задачи. Наконец, он отложил карандаш, проговорив:

— Черт побери, не выходит!..

Учитель подошел к столу.

— Эти числа надо сложить…

— Я это пробовал…

— Но ты допустил ошибку… вот здесь…

Аслан вновь взял в руки карандаш.

Учитель вернулся ко мне.

— Расскажи, в каких краях ты побывал, с какими людьми встречался, какое впечатление произвело виденное тобою?

— Ведь ты очень хорошо знаешь, где я был и с какими людьми встречался, — ответил я с улыбкой.

— Знаю, знаю, все знаю…

— Зачем же спрашиваешь?

— Меня интересуют твои впечатления и твои взгляды.

Я вкратце передал ему свои путевые впечатления, рассказал, как тяжело было мне видеть развалины родной земли, как я страдал от всеобщего народного бедствия. Он слушал меня внимательно. На лице его нетрудно было заметить радость и гордость наставника при виде серьезного продвижения вперед своего любимого ученика. Он вновь обнял меня, сказав:

— В тебе пробудилась мысль, Фархат. Ты достаточно развился.

— Этим я обязан ему, — указал я на Аслана.

Аслан поднял голову и самодовольно улыбнулся — не знаю, был ли он удовлетворен моим ответом или же радовался решению трудной задачи. По-видимому, правильнее второе предположение, потому что он положил карандаш на стол и произнес про себя: «Вот и вышла!»…

Как я узнал впоследствии, Аслан высчитывал, сколько понадобится денег для постройки проселочной дороги до пристани Датван и сколько времени потребуется на эту постройку.

Из рассказов священника я узнал многое о жизни учителя, об его привычках, о его школе. Теперь достаточно было одного лишь взгляда, чтоб удостовериться в правильности сказанного.

Но его школа, жилище, его необычайные привычки и вся его деятельность, изумлявшие священника и казавшиеся ему странными, производила на меня совсем иное впечатление. Во всем этом я видел самоотверженность миссионера, его апостольство. Его миссия была настолько многообразна, насколько многосторонними и разнообразными были нужды народа, воспитанию и благосостоянию которого посвятил он всю свою деятельность, чему он пожертвовал свои личные интересы.

Меня удивляло одно: что я видел и слышал, не могло быть результатом кратковременной работы. С тех пор, как я расстался с ним в доме охотника Аво, не прошло много времени. Неужто за такой короткий срок можно было сделать так много? Без сомненья, он давно уже имел сношения с крестьянами этого села. Из слов рэса я узнал, что детей он обучал, главным образом, зимою, а в остальное время он был свободен — занимался с крестьянами или же ездил на родину повидаться с родственниками. Где его родина? Кто его родственники? — это я знал хорошо… Очевидно, во время этих перерывов и приезжал он к нам, и я имел возможность встречаться с ним. Когда же он расставался с нами, возвращался опять в эту деревню или разъезжал по другим местам. Вот почему он временами показывался у нас и внезапно исчезал…

— Знаете, сегодня вы помешали мне пойти в церковь, — сказал он серьезным тоном, — я никогда не пропускаю ни утренней, ни вечерней службы.

— Ну и ступай, — ответил Аслан, иронически улыбаясь.

— Поздно, народ уж расходится.

Он поднял оконную занавеску, посмотрел в сторону церкви. Солнце еще не взошло, а служба была окончена. Его набожность меня поразила тем более, что мне были известны его взгляды на религию.

— Очевидно, живя вблизи монастырей, заразился религиозным духом, — заметил я со смехом.