— Было б хорошо, — заметил я, — если б его преосвященство мог использовать свое влияние для блага народа. Но про него говорят…

— Что говорят? — громко спросил ктитор.

Я промолчал. Член квартального совета вмешался в разговор.

— С нас довольно, милостивый государь, и того, что он пользуется почетом. Чрез него и нам почет. Пусть он и не делает ничего для народа, мы все же гордимся им пред турками.

— Говорят, что он больше любит турок, чем армян.

— Так и должно быть, — вмешался ктитор, — необходимо их задабривать.

— Скажите, а что за человек Айрик?

— Айрик? Дервиш[90]! — ответил юноша, — никто не боится его.

— А епархиального начальника боятся?

— Ну, конечно!

Ктитор часто употреблял слово «конечно» и всегда при этом таинственно прищуривал правый глаз.

— Но зато Айрика любят, — сказал я.

— Кто его любит? — заволновался ктитор, — назовите мне хоть одного армянина-эфенди или армянина-бека, ну хотя б одного более или менее влиятельного человека, который любил бы его. А ведь они-то и главенствуют среди народа! Любят его только крестьяне и городская голытьба-ремесленники, у кого он бывает на дому. Ну, скажите, разве подобает ему знаться с такими людьми. Он ведь настоятель знаменитого монастыря. Ему следует вести знакомство с людьми, равными себе.

— А ведь сам Иисус Христос знался с бедным, как мы, ремесленным людом и всегда сторонился беков и эфенди, — заметил сидевший рядом ремесленник. Его, видно, привели в негодование последние слова ктитора.

— Ну, скажите, кто боится его? — спросил рассерженный ктитор и на этот раз по ошибке прищурил левый глаз. — Если б он водился с большими людьми, тогда б боялись его.

Я не вытерпел.

— Да зачем же бояться, какая в том необходимость? Ведь Айрик духовный отец. Разве дети должны бояться отца?

— Конечно, должны бояться. Коли дети не станут тебя бояться, сможешь ли удержать их в повиновении?

В общественной жизни они требовали такой же формы правления, как в семье, где самовластно царила железная палка деспота-отца. Считая вполне удачным приведенный им пример об отношениях между отцом и детьми, ктитор обратился ко мне со словами:

— Вы не знаете Айрика… Ведь его не боятся и ни во что не ставят. Если случается бывать ему у паши, он отправляется один, пешком и без слуг. На улице никто не узнает его и не уступает дороги. Слуги паши, когда он приходит, не встают с мест, да и сам паша оказывает ему холодный прием.

— И понятно почему, — возразил ремесленник, — ведь Айрик действует всегда наперекор паше.

Неоднократно слыша имя паши, я спросил:

— А что за человек паша?

— Дай бог ему долгой жизни, — ответил член квартального совета, — такого хорошего паши еще не бывало на свете. Сколько народу он перевешал, сколько ушей, рук, носов поотрубал, сколько домов сжег, сколько семейств погубил и овладел их имуществом! Его сабля сочится кровью! Все боятся его, как огня, всех он держит в страхе!

Страх, страх и страх! Странные создания люди: они любят силу, даже грубую, безжалостную, варварскую, чтоб преклоняться перед нею, боготворить ее! Я был уверен, что мнения как члена квартального совета, так и церковного ктитора были вполне искренние. Они были убеждены, что иначе и быть не могло, что необходимо постоянно чувствовать страх перед начальством, повиноваться ему, — будь то епархиальный начальник или правитель страны. Даже ремесленник, показавшийся мне человеком симпатичным, смолчал и ни слова не возразил, члену квартального совета. Быть может, он остерегался высказывать неблагоприятное для паши мнение!

— Выходит, ваш паша хорош лишь потому, что душит людей, грабит и сжигает дома? — задал я вопрос ктитору.

— Ну, конечно. Если он не будет действовать так, кто же будет бояться его? Все превратятся в зверей и перегрызут друг друга.

— Это равносильно тому, — возразил я ктитору, — что он сокращает число других зверей, чтобы самому пользоваться их добычею.

Он ответил мне:

— Лучше довольствовать одного крупного зверя, чем сотню мелких.

— И наедаться крохами с его стола…

Ктитор посмотрел на меня в упор. Не знаю, удивляли его или сердили мои слова. Я понял, что имею дело с людьми, преклоняющимися перед силой, и потому решил показать себя.

— Сегодня вечером я встречусь как с вашим пашой, так и с епархиальным начальником.

Ктитор был ошеломлен.

— А вы кто будете, позвольте узнать? — спросил член квартального совета.

— Я переводчик доктора-европейца, приехавшего в ваш город. Мы приглашены сегодня на ужин к архиерею. Там будет и паша.

Они стали относиться ко мне с особенной почтительностью.

Появление достопочтенного Симона с группой певчих прекратило наш спор.

Достопочтенный взял с собой только певчих, а остальных учеников распустил. Сегодня он приглашен к архиерею, так весь город должен знать об этом, а здесь собралось довольно много народу. Проходя мимо нас, учитель многозначительно кивнул головой ктитору и сказал:

— Сегодня будем петь «там»…

— Хвала тебе, почтенный Симон. Да не иссякнет голос твой, — ответил ктитор.

Достопочтенный подал знак, и дети запели:

— Прекрасная песня! Хорошо поют, — промолвил ктитор. — Владыко очень любит эту песню.

Не знаю, что было хорошего в этой бессмысленной и бессвязной песне, да и исполнение было прескверное.

Когда учитель удалился, ктитор сказал мне:

— Не человек, а золото наш Симон. С того дня, как открыл он школу, любо смотреть на наших сыновей! Раньше были головорезами, а теперь присмирели, словно овечки, пикнуть не смеют!

— Правду говорите?

— А чего мне врать? — обиделся ктитор. — Попробуй мальчуган пикнуть дома, мать сейчас же: «Учителю скажу». Ребенок со страху затрясется и смолкнет.

И здесь страх и страх! Мне пришла на память мать и школа тер Тодика: «Нужно бояться паши и архиерея, чтоб пребывать в послушании, чтоб не творить злого дела. Нужно бояться и учителя, чтоб научиться чему-нибудь и стать благонравным…»

Нашу беседу вновь прервала проходившая группа молодых людей; впереди выступали музыканты, за ними какой-то хорошо одетый мужчина в окружении пьяной компании с бутылями водки в руках; бездельники на ходу пили и горланили на всю улицу.

Мои собеседники привстали и крикнули им:

— Здорóво, Минас-ага, живи и весь век веселись!

Минас-ага — хорошо одетый господин — кивнул головой в знак благодарности, и пьяная компания удалилась.

— Кто этот Минас-ага? — спросил я.

Член квартального совета не дал мне прямого ответа.

— Недавно вернулся из Константинополя, много денег привез.

— А теперь сорит ими…

— А что ему делать, божий человек! Ведь мы один раз рождаемся, один раз и помираем, вторично не появимся на свет! Пока жив — пей, ешь, веселись! Нажитого в могилу не унесешь…

— Пусть пропадом пропадет этот мерзавец, — ответил ремесленник на философствование члена совета, — лет десять босой бродил он по улицам Константинополя с бурдюком за плечами и стаканами воду продавал… Семья дома жила впроголодь. А теперь сколотил себе небольшое состоянье и швыряет деньгами зря, без расчету, направо и налево… Но ненадолго хватит! Влезет в долги, вернется в Константинополь и опять примется за прежнюю профессию… А семью оставит без куска хлеба на произвол судьбы.

— Неужели продавец воды в Константинополе здесь может стать барином, ага? — удивился я.

— Да, — ответил ремесленник. — У нас в Ване такой порядок: у кого завелись в кармане пара-другая курушей, тот и барин. Здесь не смотрят на то, каким преступным путем он их заработал.