Почтенный узнал меня и хвастливо обратился ко мне:

— Слышишь, как поют… Словно соловушки!

Я ничего не ответил. Тогда он повел речь с окружавшими.

— У ванцев я не в почете, а видел ли кто-нибудь школу, подобную моей? В Вараге тоже существует школа, но обучают там всякой чертовщине и совращают детей с истинной веры. Здесь также открылась новая школа: стали девочек грамоте обучать!.. Ну, слыханное ли дело! Благодарение богу, что скоро закрыли ее, а не то надели бы на головы девочкам фески… И они, девочки, сказали б вам: «Мы теперь мужчины, а вы — женщины. Топите печи, пеките хлеб, обед готовьте…» Правильно я говорю, почтенные?

Многие подтвердили его слова. Он намекал на злосчастную школу о. Егише, просуществовавшую так недолго! Достопочтенный продолжал:

— Как он мог обучать детей, ведь он круглый невежда! Как-то я задал ему замысловатый вопрос, — осекся о. Егише, онемел, словно Захария. Я и сказал ему: «Ступай, отче, и помни, с кем имеешь дело».

Слушатели стали приставать: что это был за вопрос? Достопочтенный долго испытывал их любопытство и, наконец, пояснил:

— Я задал вопрос: «Что это за ослиная челюсть, которой Самсон перебил три сотни человек?»[86]

— Мудреный вопрос! — послышалось со всех сторон. — А вы не скажете нам, достопочтенный?

— Как бы не так! В Константинополе я заплатил один золотой учителю за то, что он научил меня. Я знаю много таких вещей, каких и сам Соломон мудрый не знал. Если б я не был хорошим учителем, его преосвященство архиерей и его высочество паша стали б мне оказывать такой почет? Видите этих учеников, что сейчас пели? Сегодня ночью я поведу их на званый вечер к епархиальному начальнику, они там будут петь. Сам паша будет в гостях.

Все слушатели пришли в изумление.

Я удалился, возмущенный наглым хвастовством учителя.

В нескольких шагах от передвижной школы сидел у ворот своего дома виноградарь и гнал водку в котлах. Котлы принадлежали отдельным лицам, которые отдавали их напрокат виноградарю и взамен получали определенную долю водки. Только у крупных владельцев садов имелись собственные котлы. Достопочтенный Симон время от времени подходил и вливал себе в глотку горячую жидкость, приговаривая: «Ну, теперь немного покрепче!» Казалось, будто он представлял собой измерительный прибор, посредством которого садовод определял крепость водки.

Незаметно очутился я за чертой жилых домов на берегу искусственного озера. Здесь собирается вода из родников и распределяется по очереди для орошения садов. Все озеро пенилось и клокотало наподобие гигантского котла. Множество головок то подымалось на поверхность, то вновь исчезало в воде. Купалась крестьянская детвора. На берегу лежали расслабленные от купанья ребятишки, погрузившие свои тела в прохладный сырой песок для защиты от палящих лучей солнца. Мальчики и девочки купались вместе. Как дети патриархального народа, они не стыдились друг друга. Я подошел к озеру. Вдруг окатило меня словно проливным дождем. Шалуны со всех сторон стали брызгать на меня водой: кто ртом, кто пригоршнями, кто арбузными корками. Я поспешил удалиться, промокший с головы до ног. Возвращаться домой наподобие мокрой курицы было бы обидно: ученики мастера Паноса подняли бы меня на смех. Я присел под деревом обсушиться.

Вокруг меня простирались возделанные поля, в огородах созревшие дыни слепили глаза. Хлеб во многих местах уже был собран в огромные скирды. Крестьянин старательно взваливал тяжелые снопы на тележку, перевязывал толстым кожаным ремнем и отвозил на гумно. Песня его была так же заунывна, как и скрип колес тележки; словно стонали оба: и крестьянин, и его тележка…

С другой стороны доносилась веселая беспечная песня гулявших горожан.

Было далеко за полдень. С моря дул холодный ветер и освежал изнуренную зноем природу. Поникшие листья стали оживать, стебли трав подымали головки, цветы улыбались. Окрестности оживлялись веселыми голосами гулявшего народа. Наступило время, когда ванцы запирают лавки и группами направляются в сады или на берег ручейков под сень дерев. Там и сям горят костры, дымятся вертела с шашлыками, воздух полон ароматом жареного мяса. На зеленой травке разложены белоснежные лаваши. Вокруг скромной трапезы собирается молодежь. Стаканы с водкой и вином обходят вкруговую; мертвая тишина садов оглашается их веселыми возгласами.

Неподалеку от меня на траве сидело несколько человек. Заметив, что я в одиночестве, пригласили к себе: они пришли на огород покушать дынь и арбузов. Ванцы любят отведать всякий плод на месте его роста.

На огородах виднелись небольшие строения наподобие башен, это были ночные убежища огородников. Они постоянно имели дело с ворами, потому им необходимо было укрепление. У одной башни дымилась небольшая печка, а на ней стоял глиняный кувшин. В нем огородник готовил себе ужин. Ах, сколько сладких воспоминаний воскресили во мне эта дымная печурка и этот глиняный кувшин! Не раз добрый огородник делил со мной свою скромную трапезу! Я покупал такой же кувшин, просил мать сварить такую же пищу, но никогда она не бывала так вкусна, как на огороде.

Заметив нас издали, огородник принес несколько зрелых дынь и арбузов и с поклоном положил перед нами. Я дал ему несколько курушей. С большим трудом он согласился взять деньги. Когда он удалился, один из сидевших сказал мне:

— Напрасно дали, они не берут денег. Раз мы сели подле его огорода — значит, мы гости.

— Но ведь он не приглашал нас, — возразил я.

— Все равно, здешний обычай таков.

— Во всяком случае, — заметил другой, — если дело дошло до платежа — заплатить должны были мы, ведь мы пригласили вас.

Третий заметил:

— Притом, вы слишком много дали; то, что он поднес нам, стоит всего несколько пари[87], эти плоды очень дешевы у нас.

— Я подарил ему.

Они с удивлением посмотрели на меня, хотя и дал я очень мало.

Из трех собеседников один был ктитор[88], другой — член квартального совета, третий — ремесленник. Темой их разговора был случай, происшедший в этот день в канцелярии епархиального начальника.

Какая-то крестьянка, не желавшая жить с мужем, часто убегала из дому к родителям. Муж побоями несколько раз приводил ее обратно к себе. В конце концов крестьянин обратился с жалобой к архиерею. Тот приказал явиться обоим и рассудил так: жену взвалили на спину мужу, связали и всыпали ей пятьдесят ударов лозовыми прутьями; после наказания приказали мужу отнести свою ношу домой, не снимая ее со спины. От побоев несчастная женщина всю дорогу находилась в бесчувственном состоянии.

— Правильный суд! — сказал я с иронией, — ей богу! Жену избили в наказание за непокорность, а мужу приказали нести избитую жену в наказание за неумение обуздать непокорную.

Собеседники приняли мои слова всерьез.

— Ну, конечно, правильный, — ответили они, — виданное ли дело, чтоб жена осмелилась перечить мужу и убежать из дому. Если у тебя сбежит осел, как ты поступишь с ним? Ясно, отколотишь и вернешь обратно в хлев. Хвала нашему епископу — правильно рассудил бесстыдников.

— Стало быть вы довольны епархиальным начальником?

Ктитор, толстопузый и толстоголовый мужчина, ответил, сощурив по обыкновению правый глаз.

— В нашей стране не бывало еще такого епархиального начальника; с пашой он — паша, с ханом — хан, с беком — бек. Когда он едет к паше — словно сардар[89]: спереди — верховые, позади — верховые, столько свиты, что по улице пройти нельзя. Турки удивленно переглядываются: «Ну и свита у этого армянского халифа!» Подъезжает к дому паши. Навстречу — толпа слуг: один берет коня за узду, другой поддерживает стремя и на руках ссаживает с лошади. И вот с большими почестями ведут его к паше. Паша встает, подает руку, усаживает повыше себя. Кто пользовался таким почетом и славой?