— Сколько палок об него измочалили!

Евлашка всхлипнул и глянул куда-то поверх толпы. Мокрые расквашенные губы его медленно шевелились.

— Христа ради… душу на покаяние… не я это!

— А кто же, Христос, что ли? — нетерпеливо перебил его милиционер.

— Меня Степан послал, Пронькин, — глухо сказал Евлашка. — Я по стогам ночевал, с ним встретился… на его деньги пил-ел. Не откажешься!

Гончаров отпрянул от вора, обернулся к народу.

— Степан Пронькин орудует, слыхали?

— Не глухие, — откликнулись в толпе.

Гончаров схватил вора за шиворот, встряхнул его, заставил поднять голову.

— Т-тягло спалить хотел? — заикаясь от бешенства, закричал он. — Пока народ спит, т-тишком…

— Дай ты ему под ребро, отведи душу! — глухо посоветовал кто-то в толпе.

Гончаров с трудом и с явной неохотой оторвал руку от грязного воротника Евлашки. Милиционер вытянул из кобуры револьвер; Евлашка, побелев, уставился в круглое, как черный зрачок, дуло нагана.

— Шагай! — звонко приказал милиционер, приосаниваясь и поправляя портупею.

Толпа заволновалась, разломилась надвое. Евлашка увидел жену, Ксению. Он успел только на мгновение встретиться с ней глазами. Ксения отшатнулась и замешалась, спряталась в народе. Евлашка побрел по узкому проходу, осторожно и высоко поднимая длинные ноги; он привычно ждал, что вот-вот его примутся бить. Но никто его не тронул. Только перед самыми воротами путь преградил ямщик Федор Святой. Вор взглянул на него с испугом и ненавистью.

— Лошадей жечь, а? — торопясь и проглатывая слова, закричал ямщик. — Как это ты, слышь-ка? Ведь она, лошадь, если молодая которая, дите и дите! Она гореть живьем будет, какими глазами на тебя поглядит, а?

— Сторонись! — строго оборвал Федора милиционер. — Ступай запряги свою тройку, в район повезем!

Народ, переговариваясь в темноте, стал расходиться. Во дворе около Гончарова осталась негустая кучка людей. Несколько в стороне, тяжело привалясь к стене сарая, стоял Николай Логунов. Он прибежал на пожар одним из первых, и в суете кто-то сильно отдавил ему больную ногу.

— Степан Пронькин… — негромко, задумчиво произнес Гончаров. — А кто больше всех с семенами шумел на прошлой неделе да дележки требовал? Анна Пронькина. И тут она подбивала баб… Опять же она — Пронькина.

— Чистая работка! — откликнулся кто-то из людей, окруживших Гончарова.

— Сговор у них!

— Вот еще Прокопий чего нам поднесет… полевод наш!

— Всем Пронькиным нет веры! — послышался высокий женский голос. Николай с удивлением вгляделся в темноту: это сказала Наталья.

— Разберемся! — жестко проговорил Гончаров и оглянулся. — А где же Логунов? Николай Силантьич!

— Я здесь, — откликнулся тот.

— Пойдем с нами, собрание актива сделаем.

Николай приблизился, помолчал, потом нерешительно возразил:

— Я ведь только вчера заявление подал.

Гончаров засмеялся.

— А то не видели мы, как ты старался с нами, себя не жалел. Что, товарищи, верно я говорю?

— Верно! Не знаем мы тебя, что ли? Ступай, раз зовут.

— Обождите тогда, — тихо откликнулся Николай, — какой бы мне подожок…

— На-ка, Силантьич, — сказал Дилиган и всунул в руки шершавую палку.

Они тронулись по затихшей улице. Николай шагал позади, всем телом налегая на палку: «стронутая» нога болела.

Дилиган снова остался один. Вытерев рукавицей потный лоб, он нахлобучил шапку и надел на плечо ремень двустволки. Чего-то ему недоставало. Он постоял, устало раздумывая. Да, вот оно что: трещотка!

Торопливо обшарил рукою бревно… Где там! Весь снег перетолкли ногами, перебутырили…

Дилиган долго ползал, ковырял в снегу обледеневшей щепкой, пока трещотка не подвернулась под руку. Бурча что-то себе под нос, он заботливо очистил ее, вытер собственным шарфом, и в ночной тишине снова послышался старательный, дробный перестук. Только звук стал немного глуше и отрывистее обычного: трещотка отсырела в снегу.

Надвигалась весна, а с нею и долгое бездорожье. Вот-вот должен был тронуться лед на Току. Тогда Утевка, кругом в воде и в топкой черноземной грязище, начинала жить словно на острове, начисто отрезанная от других деревень и от районного центра: туда нельзя было проехать, пока полая вода не схлынет и на реке не установят паром.

Но санная дорога на Ждамировку еще держалась, и отчаянный Федор Святой решился съездить за последней почтой. Рано утром по морозцу он подкатил к избе Ремневых.

Татьяна вышла на звон колокольцев. Святой молодецки соскочил с козел и спросил, не будет ли какого наказа к Степану Евлампьичу.

— Зайди в избу, Федор! — попросила ямщика Татьяна.

Наскоро собрав кое-какой домашний припас, она положила в узелок пару чистого белья и новые носки из шерсти поярки.

— Вот, возьми, — сдержанно сказала она, протягивая Федору узелок. — Кланяйся, передай — все здоровы. Когда вернешься?

Голос у нее дрогнул, и тут только Федор понял, как дорого стоило ей видимое спокойствие.

— Да ведь, Татьяна Ивановна, завтра. И домой не заеду — прямо к вам.

— Ну спасибо.

Проводить ямщика вышел Федя Ремнев — десятилетний сероглазый, весь в мать, парнишка.

— Ты, тезка, гляди береги мамку, — сказал мальчику Федор, усаживаясь на козлы и подбивая под себя полы шубы. — Пуще всего — не подняла бы чего тяжелое. Нельзя ей это.

Мальчик молча кивнул вихрастой головой.

В тот же день, в сумерки, по Утевке пролетела взмыленная вороная тройка Святого. Федор чудом держался на облучке, выставив наружу ногу, чтобы тормозить сани на раскатах. Круто завернув в Кривушу, тройка остановилась у избы Ремневых. На крылечко выбежала Татьяна, всплеснула руками: в санях, укрытый тулупом по самые брови, лежал Степан.

Ямщик решительно отстранил Татьяну и сам приподнял Ремнева за плечи. Тут подоспели Мариша, Николай Логунов, Нефед Панкратов. Вчетвером они неловко втащили Ремнева в избу, раздели, уложили в постель и поторопились выйти на улицу.

— Плохой, — тихо сказала Мариша, оглядываясь на окна Ремневых. — Как же это ты его?

— Тишком, ей-богу, тишком! — Федор озадаченно покрутил головой. — Прихожу в больницу с гостинцем да с поклонами, а он: «Домой поеду». Три раза за доктором бегали. Тот не отпускает, грозит пожалиться на Степана в райком. А Степан свое: «Поеду, и все». Гляжу, собрался, под руки его выводят. Расписку там оставил: в случае чего доктор в ответе не будет. — Федор, махнув рукой, добавил тише: — Нельзя ему не ехать: чует…

— Да ну-у? — вскрикнула Мариша.

Николай сурово опустил голову, Нефед неловко переступил с ноги на ногу и полез за кисетом.

— Как же ты через Ток… — гулко пробасил он.

— Сам не знаю. — Федор поскреб всей пятерней кудрявый затылок. — Считай, по воздуху… скачем. А за нами трещит, вроде обламывается… сам не помню.

— Экой ты! — мягко упрекнула его Мариша. — Больше не езди.

— Отъездились: моя колея последняя. Черт и тот теперь не проскачет.

…В избе Ремневых стояла глубокая тишина. Федя, скорчившись, сидел на кровати, в ногах у отца, Татьяна — у изголовья. Она распустила свои светлые волосы, вся укрылась ими и принялась расчесывать высоким деревянным гребнем.

— Ивановна… — услышала она слабый голос больного.

Откинув волосы, Татьяна взглянула на мужа большими сухими глазами.

— Вот я и с вами…

— Может, зря из больницы-то… — нерешительно сказала Татьяна. — Дороги теперь нет в случае…

— Ничего, отлежусь… Не впервой. А с вами лучше мне…

Федя смотрел на отца не мигая, уставив подбородок на острые коленки.

— Папаня, — тихо спросил он, — где у тебя болит?

— Грудь, сынок.

— А чего это говорят, папаня, будто в тебе сидит пуля не простая, а…

— Ну?

— Что ли, травленая?

Степан тяжело повернул голову к жене, пересохшие губы его задрожали в жалобной усмешке.

— Слыхала, Ивановна?

Татьяна положила гребень на колени и не ответила: не время, мол, об этом толковать, мало ли что выдумают досужие люди.