— С девичества чудная такая, — удивленно пробормотала Дарья: раньше Авдотья так затуманивалась только перед печальным воплем.

— В лугах полынь цветет, — медленно сказала Авдотья. — Колос и всякий плод наливает. — Она протяжно улыбнулась и отняла ладонь от света. — Засиделись нонче. На покой пора, с солнцем встанем.

Поднявшись, она подошла к сыну и добавила спокойно и не таясь:

— Последний сноп с поля — свадьба во двор. По крестьянскому обычаю.

Пшеница у коммунаров выспела чистая, высокая, густая, вровень с орловскими полями. Николай не раз срывал колос у орловцев и придирчиво мял в ладони: колосья по обе стороны межи были одинаково тяжелые и наливные. «Крупитчатый чернозем», — с задумчивой улыбкой бормотал Николай.

Дни стояли долгие, душные, по небу волоклись грозовые облака, и коммунары со страхом вспоминали, как два года назад в страдные дни грянули проливные дожди и зрелый хлеб погнил на корню во всей утевской округе.

Кажется, один Николай верил, что все обойдется. После встречи с Натальей в серебряных зарослях полыни он ощутил в себе прежнюю молодую жадность к работе. Снова, как в юности, испытывал любопытство и непрерывное удивление перед жизнью, словно каждое утро мир рождался заново. Он не умел и даже не пытался объяснить свои чувства и слегка стыдился их.

Однажды на заре, выйдя на крыльцо, он услышал за рекой отрывистый треск жнейки: орловцы начали жнитво, — значит, пора и коммунарам начинать.

Глянув на мутное небо и потянув в себя влажный, пахнущий дождем воздух, решительно повернулся и застучал в окно. Это был сигнал к подъему.

Дом зашумел. Первой выскочила Дунька. Она звонко крикнула, на ходу подтыкая юбки:

— Зажинать идем! Зажинать!

Когда Николай обошел усадьбу и вернулся во двор, там уже собрался народ. Но Натальи еще не было. Он это знал, потому что угадывал ее присутствие безошибочно.

Кузнец Иван явился в розовой выцветшей рубахе, без пояса. Рубаха на спине треснула, и в прореху видно было смуглое плечо. Прокопченную лысину кузнец прикрыл старым картузом. Он молча вынес из сарая связку отточенных серпов. Никто не решился подойти, пока Иван выбирал себе серп. Неторопливо расшил он связку, рассыпал серпы и начал внимательно их просматривать. Выбрав, повесил серп на руку, потом отошел и безучастно присел в сторонке.

Тогда подошли женщины. Дунька нетерпеливо схватила верхний серп и отбежала в сторону. Дарья вытянула серп из-под низу и певуче сказала:

— Серпы наши на ржи-матушке не обточены, поржавели.

Дилиган запрягал лошадь. Он бодрил ее, понукая войти в оглобли. Кобыла пятилась и косилась ленивым ласковым глазом, какой бывает только у терпеливых крестьянских лошадей.

Во двор вошла Авдотья, а следом за ней Наталья. Николай не удержался и, быстро подойдя к Наталье, шепнул:

— Бери серп с крашеной ручкой. Я выглядел да боялся — возьмут.

Глаза его по-мальчишески блестели. Он забылся и, улыбаясь, следил, как Наталья легко побежала по двору.

Авдотья принесла большой узел с продуктами.

— Картошка вареная в чугуне увернута, соль в узелке, каравай в полотенце, — хлопотливо наказывала она женщинам. И, когда все было уложено на возу, добавила, завистливо покосившись на серпы: — На зажин-то и меня бы хватило.

Коммунары пришли на свое поле к восходу солнца. Было тихо, пшеница стояла, низко склонив спелый колос.

— Ишь, в землю смотрит, жать надо, — озабоченно заметила Дарья.

Кузнец одернул рубаху, глянул на золотистое неподвижное поле и с размаху срезал первый, жирно хрустнувший пучок пшеницы. С этой минуты он уже не разгибался. Когда люди разошлись по своим местам, розовая спина кузнеца мелькала впереди, в светлой гуще колосьев.

— Жадный, сатана! — ласково покачала головой кузнечиха.

— За таким мужем не сгинешь в жизни! — завистливо крикнула Дарья.

Кузнечиха подоткнула юбки, украдкой перекрестилась, взяла поудобнее серп и загребла горсть колосьев.

Солнце поднялось, невидимое за облаками, по степи разлилась вязкая духота. Дунька сбросила платок и жала, раскрыв пересохший рот. Грузная кузнечиха сразу багрово покраснела, вытерла лоб раз и другой, потом, заметив, что сильно отстала от Дарьи, принялась на ходу встряхивать головой, чтобы смахнуть крупные, щекотные капли.

Николай дважды подымался и смотрел, как жнут коммунары. Он видел только согнутые спины. Впереди шел кузнец, за ним Наталья. «Перед таким хлебом крестьянское сердце не устоит», — подумал Николай и окончательно успокоился.

В полдень ребята принесли обед. Они шли со своими обвязанными крынками по свежему жнивью, осторожно, боком ставя босые ступни.

А вечером коммунары не поехали в усадьбу: повалились в беспамятном сне на распаленную землю. Слабосильный Павел Васильевич лег на колючем жнивье, подсунув под голову сноп.

Николай поднял всех, как только рассвело. За короткую ночь не успела остыть и пыль на дороге. Старица лежала в стороне, в степи не было ни ручья, ни колодца. Коммунары отдыхали и обедали в лощинке под кустом. Но и здесь не было прохлады: за день под густыми ветвями скапливалось парное удушливое тепло, и даже вода в жбане казалась густой и теплой, как молоко.

Николай торопил с уборкой. Теперь никто не пытался перечить ему.

— Грех лениться на таком хлебушке, — резко оборвала кузнечиха капризную Ксюшку, и та покорно смолкла.

Как-то в полдень заморосил дождь. Коммунары переждали его стоя, испуганно задрав головы к небу. Николай пошел запрягать лошадь, и они с Дилиганом и Натальей наложили полную колымагу снопов.

— Поезжай на гумно, — торопливо сказал Николай Наталье, подсаживая ее на воз.

От снопов сытно пахло хлебом и теплой, чуть влажной пылью. Наталья накрутила вожжи на руки, незаметно прислонилась к снопам и крепко заснула.

Лошадь шла нешироким, валким шагом. Перед мостом встала, покосила умным глазом и, не почуяв вожжей, бережно стронула воз.

Наталья среди глубокого сна вдруг ощутила, что движение прекратилось. Она открыла глаза. Колымага остановилась у ворот большого дома коммуны. На крыльце, залитая солнцем, стояла Авдотья.

— Умаялась? — ласково и звонко крикнула она.

Наталье все еще казалось, что это сон: дом, Авдотья, сытный, густой запах пшеницы и солнце, солнце! Она поспешно задергала вожжами.

— Слезь, ну-ка, — властно сказала Авдотья. — Молока испей, из ямы достану, холодное, и лошадь надо попоить.

Наталья послушно спрыгнула с воза. Они прошли на кухню.

— Много ль жать-то осталось? — спросила Авдотья, ставя перед Натальей крынку, покрытую мелкими каплями испарины.

— Загон небольшой.

— Кончайте, да уж и свадьбу сыграем, — сказала Авдотья обычным своим, протяжным голосом.

Наталья поперхнулась и промолчала. О свадьбе она как-то еще не думала: в поле говорили и думали только о дожде, о пшенице, о молотьбе, люди там были такие усталые, что засыпали, не успев обмолвиться и словом. Теперь Наталья внезапно подумала, что усталость эта — легкая, может быть, счастливая.

Авдотья помогла ей сложить снопы в ригу и тихо побрела обратно на хутор. Наталья ударила лошадь длинными вожжами и ходко в пустой колымаге поехала на поле. Она пристально глядела на ровную, седую от солнца дорогу, бегущую под колесами. Губы ее были строго сомкнуты, но исхудалые щеки пламенели.

Возвратясь к жнецам, она пошла вязать за кузнецом и тут дала волю своим мыслям.

«Сказать бы кому: пришел он ко мне в полынь… — шептала она, прижимая сноп к земле круглой коленкой. — Пришел он ко мне в полынь, глянула я на него и думаю: никого мне больше на свете не надо…»

Она ловко вязала снопы и улыбалась, пытаясь представить себя в подвенечном наряде. На голове ее лежит пышный венок из ромашек, от венка до пят струится легкая белая — белее ромашек — кисея. Наталья шла за кузнецом и мечтала, пока неожиданная мысль не отрезвила ее. Она даже остановилась и прижала к себе сноп, словно ребенка: свясло, шурша, тихо развивалось. «Кисеей нельзя накрывать — не девушка ведь. И кисеи нет. Да и не в церкви будут венчать».