Не сразу переступила она через высокий подбор калитки. Илья Курылев, с метлой в руках, смиренно поклонился Карасеву и мельком глянул на остальных «гостей». Карасев едва тронул свою заношенную шапчонку. Акулина, поджав губы, прошла мимо хозяина. Собака, яростно натянув цепь, поднялась на задние лапы, но Акулина даже головы не повернула: она шагала прямехонько на задний двор, и все торопливо за ней поспешали.

Хозяин опомнился. Минуя тропинку, он косо прыгнул в сугроб, уронил шапку и кинулся вдогонку Акулине. Лысая голова его была желта, как дыня, от шапки остался круглый красный рубец.

— Чего надобно? — злобно крикнул он.

Акулина остановилась возле старой баньки и толкнула дверь.

— Открывай подполье! — сказала она. Светлые брови ее были сурово насуплены, худые щеки пылали неровным румянцем.

— Ба-атюшки! — Илья хлопнул себя по коленкам и жиденько засмеялся. — Какое тут подполье?

— Ну, ты… делай! — внушительно пробасил Карасев.

Илья нехотя подобрал полы шубы и влез в предбанник. Долго бестолково топтался он на одном месте, как бы нацеливаясь, с какой половицы начать. Карасев нетерпеливо переступал с ноги на ногу — в сапогах ему, видно, было холодновато. Неизвестно, чем бы кончилось это стояние, если бы из-за плеча Карасева не вышел вдруг Афанасий Князь. Широкоплечий, угрюмый, он шагнул к низенькой двери и гулко сказал в предбанник:

— Выдь!

Больше он не удостоил бывшего своего «отца» ни единым словом. Тот неуклюже перелез через гнилой порожек, а Афанасий исчез в полумраке предбанника, откуда почти тотчас же послышался треск отдираемых половиц.

Курылев беспрестанно оглядывался и заискивающе покашливал. Князь глухо что-то крикнул из подполья, и к ногам Акулины упал тяжелый заплесневелый мешок.

Акулина развязала веревку, запустила руки в мешок и выпрямилась. В обеих горстях у нее чернели разбухшие, липкие пшеничные зерна.

— Хлебушко! — с отчаянием проговорила она, протягивая ко всем дрожащие руки. — Хлебушко!

На улице, верно, услышали собачий вой и голоса: по тропке к бане, толкая друг друга, бежали бабы.

Афанасий выбрасывал и выбрасывал мешки с пшеницей. Акулина обернулась к бабам, из сжатых кулаков ее сыпалась на снег зловонная труха.

— Сгнои-ил! Иродова душа! — закричала она, кривя губы и задыхаясь. — Сама видала… по осени… ночью хлебом забивал яму… думала, спрошу… сиротам моим!..

Все знали, как билась с хлебом одинокая детная Акулина, поэтому толпа сумрачно молчала.

Илья стоял без шапки, грузно опираясь на метлу. Сухие прутья у метлы хрустнули, подломились. Илья вдруг упал на колени. Маленькая длинноносая жена его продралась сквозь толпу, нахлобучила ему шапку. Потом кинулась к Карасеву и, не достав до плеча, умоляюще обеими пятернями вцепилась в его пальтишко. Карасев оттолкнул ее.

— Собирайся! — крикнул он хозяину.

Павел Гончаров медленно ощупал мешки, глянул на Курылева своими маленькими печальными глазками и тихим, вздрагивающим от ненависти голосом произнес:

— В каждом зернышке пот крестьянский. Только в твоем-то зерне — чужой пот, вот и не жалеешь ты его, сука!

Авдотью оттерли назад, и она уже издали, сквозь плач и крики, различала то громкий голос Карасева, то сипловатый тенорок Павла Васильевича.

Домой вернулась она затемно. Сбросив шубу, засветила лампу, вынула из печи чугунок с пшенной кашей, потянулась было за хлебом, но руки у нее сами собой упали, и она как бы застыла в раздумье.

Лицо вдовы Акулины, худое, побелевшее от ненависти, требовательно стояло перед нею. Она подумала о своей вдовьей жизни, и слезы вдруг закипели в ее глазах.

В ее пустом, разоренном дворе никогда не ржала лошадь, не вздыхала по ночам сытая корова. Никогда не держала она в руках тяжелые, как медь, мешки собственного зерна. Нет, если бы довелось ей выбирать, куда и с кем идти, не металась бы она, как мечется Олена Семихватиха. Одна у Авдотьи дорога — со вдовой Акулиной, с Павлом Гончаровым.

Она вытерла глаза и медленно покачала головой: «Старая, кто с тебя спросит? Из силы вышла… а в нахлебницы сама не пойдешь!»

Поужинав, она бережно собрала крошки в горсть и огляделась. Маленькая темная изба показалась ей особенно сиротливой.

«Хоть бы Николай скорей приехал… — подумала она. — Вот взял бы да и приехал завтра утром…»

Но сын не приехал ни утром, ни днем. А перед вечером Авдотье стукнули в окно. К стеклу приникло широкое волосатое лицо сельсоветского исполнителя.

— На собрание! — крикнул он тонким промерзшим голосом и прошел дальше.

Авдотья вздрогнула, уронила веретено и, шаря на полу, подумала: «Заплутался дед!» Ее никогда не звали на собрания.

Она нашла веретено, снова уселась на лавку, тронула колесо. Прялка монотонно запела, но нитка почему-то рвалась, — Авдотья то и дело намусоливала и скручивала концы. «Темно прясть-то», — решила она наконец и выглянула в окно. Тени между сугробами и навозная дорога зияли черными провалами, вечер опустился на деревню, улица была молчалива и пуста. «На собрание все ушли», — забеспокоилась Авдотья и, отодвинув прялку, быстро оделась.

Еще издали увидела она высокий силуэт церкви, а рядом — светлые окна школы. Сначала Авдотья стыдливо прошла мимо — ей казалось, что из темноты кто-то следит за нею, — потом вернулась, постояла возле подмерзшего снизу окна и поднялась на крыльцо.

Собрание шло в одном из классов, — Авдотья еще издали различила ясный женский голос, слышавшийся сквозь какое-то слитное ворчание, кашель, жаркий шепот. Пройдя пустым коридором, Авдотья остановилась возле распахнутых дверей класса. Здесь за партами, в проходах, возле стен плотно сидели и стояли люди, — Авдотья с трудом пробралась в свободный уголок у печки-голландки.

В президиуме она сразу же высмотрела Степана Ремнева. Сердце у нее болезненно сжалось: Степана можно было узнать разве только по крутому светлому вихру надо лбом. Он исхудал, пожелтел, рот у него стал жестким, а глаза как будто потемнели. «Больной», — решила Авдотья.

Говорила молодая девушка в седой оленьей дошке, это ее голос услышала Авдотья в коридоре. Дошка то и дело сползала с худенького плеча, тогда девушка как-то по-птичьи встряхивалась, и дошка вставала горбом за спиной.

На классной доске белели два больших листа бумаги, испещренные разноцветными пятнами.

— Возьмем, товарищи, вашу утевскую землю, — говорила девушка, показывая карандашом на тот лист, что висел позади президиума. — Смотрите, вот хуторские земли. Старики, конечно, помнят: отрубникам были отрезаны самые плодородные, жирные земли. Так образовались хутора Завидовка, Орловка… Это и была, товарищи, столыпинская система отрубов…

Собрание, казалось, слушало с равнодушием: когда-то это было, еще при Николае-царе, землю после того всю дочиста перекроили. Развалясь на партах, мужики лениво поглядывали то на лист, то на девушку. Только худая большеротая женщина, сидевшая впереди, удивленно проговорила:

— В аккурат отруба, — и смущенно замолкла.

— А вот теперешняя ваша земля, — быстро и отчетливо сказала девушка, обводя карандашом второй лист.

— Вре-ошь, — негромко протянул остролицый мужик в распахнутом замызганном полушубке: это был Ивлик. Взглянув на свой огромный подшитый валенок, высунувшийся из-под парты, он с сомнением покачал головой, — валенком этим можно было прикрыть добрую половину мудреного листа.

— Неудобные, солонцеватые земли, суглинок. Это ваши участки, товарищи, участки колхозников и будущих колхозников. А вот здесь, — девушка перешла на другую сторону доски, чтобы всем стало видно, — вот здесь расположены лучшие участки земли, в пойме Тока. И заливные луга. Все это почти сплошь принадлежит тозовцам. Видите? Отличная земля, товарищи! — Острие карандаша неожиданно распороло бумагу. — Теперь эта земля отойдет утевскому колхозу. Сюда вольются многие участки единоличного владения, а всего восемьсот га. Массив у колхоза должен быть сплошной и близ села. Заливные луга у Тока мы тоже отрежем колхозу…