Длинный тощий мужик обернулся к толпе и крикнул в волнующуюся гущу голов:
— Убивать хотят! Писано!
— О-о-о! — ответила ему сзади баба и тоскливо схлестнула руки в розовых широких рукавах.
— Понаехали… баб брюхатых пороть! — медленно, тугим басом сказал Иван Корявый, с тяжкой злобой уставившись на начальника.
Тот нервно натянул поводья и махнул ладонью. Из церкви вышел священник в полном облачении. Он высоко поднял тяжелый крест, солнце сияло в каждом цветке ризы и в чаше с причастием.
На площади установилось плотное молчание, и тут все услышали крик Мариши. Она металась где-то в середине толпы, как большая подбитая птица.
— Пу… пустите! Живого человека убивают! Кузьма Иваныч, поклонись ты им… О, головушка моя разгорькая!
Кузьма исподлобья посмотрел в Маришину сторону и облизнул сухие губы.
— Уймись, баба! — сердито сказал мужик, державший Маришу. — Криком ничего не сделаешь.
Глава восьмая
Кузьме скрутили руки за спиной и посадили в телегу с конвойными казаками. Толпа робко расступилась перед лошадью. Кузьма сидел, не поднимая глаз, иссиня-бледный.
Усатый казак, прислуживавший начальнику, взмахнул нагайкой и звонко запел:
Приехал уря-адничек,
Приехал он в гости…
Конные казаки зычно подхватили:
Приехал молоденький,
Приехал да в гости…
Сзади телеги крупно и четко зашагали солдаты. По бокам заметались ребятишки и густо пошел народ.
Конники завернули на Кривушу. Тогда навстречу всей колонне поднялся с завалинки Николай Логунов. Он тяжело навалился на костыль, его худое лицо выражало такое откровенное удивление, что крайний казак не выдержал и загоготал:
— Гляди, служивый, с конем в пасть к тебе въеду!
— Дядя Кузьма-а! — вдруг по-мальчишески звонко закричал Николай. — Дядя Кузьма!
Никто не откликнулся ему, да и едва ли за песней услышали его голос. Тогда он прикусил губу, изо всех сил вытянул шею и увидел мать. Черная, прямая, торжественная, она шагала рядом с телегой. Николай понял, что Кузьму действительно убьют, — до сих пор он этому как-то не верил. Высоко подняв плечи и весь дрожа, заковылял он вслед за толпой.
Колонна шла мимо последних кривушинских изб. Кузьма поднял голову и тотчас же увидел плоскую, заросшую травой крышу своей избы. С крыши навстречу телеге кланялся подсолнух.
Конвоиры настороженно звякнули винтовками. Кузьма встал на ноги, ветер раздувал его белую рубаху. Теперь низкорослый мужик всем показался высоким и широкоплечим. Он низко поклонился толпе, веревка от связанных рук болтнулась на спине и поползла к ногам. Повернувшись в другую сторону, он опять поклонился. Так Кузьма на все стороны отдал медлительные и спокойные поклоны. По толпе словно ветром дунуло: все истово склонили головы.
За селом у кизячных ям телегу остановили, солдаты тотчас же стали огибать ее, разинув рты в оглушительной песне. Отряд спешил, никто даже не оглянулся на телегу, только начальник придержал лошадь и что-то крикнул проходящим солдатам.
К телеге подошла Мариша. Она по очереди подняла ребят. Кузьма поцеловал девочек, надолго приник лицом к мяконькому тельцу сонного малыша.
Он только приехал,
Опять уезжает!—
проходя, пели солдаты.
Кузьма отдал ребенка жене. На одно мгновение ему показалось, что вокруг установилась глубочайшая тишина. По степи бежали седые волны ковыля, за горой синела далекая полоска дождя…
— Ребятишек расти, — сказал Кузьма жене.
И тут же она услышала:
— Отойди-и! — и едва успела отступить перед мускулистой грудью лошади. — Отойди, стрелять буду! — кричал казак, крупом лошади грубо обминая первые ряды толпы.
Конвоиры спрыгнули с телеги, торопливо сволокли Кузьму и поставили его на краю кизячной ямы, спиной к крутому спуску. Яма была темная, круглая, как котел, на дне росла чахлая трава, и среди нее цвел единственный кустик белой ромашки.
От уходящей колонны отделились трое солдат. Они встали против Кузьмы. Крайний, худенький парень в гимназической фуражке, вытянув винтовку, тщательно и долго нащупывал мушкой белеющую рубаху Кузьмы. Из-под фуражки торчали огромные уши парня, они прозрачно розовели, а курносое лицо было напряженным.
Выстрелили сразу все трое. Кузьма качнулся, ветер вздул рубаху, и всем показалось, что он должен шагнуть вперед. Но он опрокинулся назад и вниз, и за ним обвалился и прошуршал тяжелый ком глины.
Глава девятая
Когда последняя артиллерийская упряжка как бы растворилась в пыли, из толпы выступила Авдотья.
— Из ямы выньте Кузьму Иваныча, — сурово сказала она ближним мужикам. — А то застынет он.
Потная, кричащая толпа обступила яму, с краев ее сухо покатилась земля. Мужики, кряхтя, вытащили окровавленный труп и положили его на полынь.
Мариша замертво повалилась у неподвижных ног мужа. Авдотья скрестила Кузьме руки на груди, оправила рубаху и выпрямилась.
— Вы послушайте, народ да люди добрые, — певуче и властно сказала она, поднимая на толпу синие затуманенные глаза.
Первые ряды послушно притихли, бабы схлестнули руки под грудью. Левон Панкратов, стоявший на краю ямы, обмял бороду дрожащей ладонью и налег на подожок. Не очень-то он верил в бабьи причиты, но, как многолетний бывший староста, считал, что убивать живого человека, да еще от стольких детишек, — непорядок: уж лучше бы выпороли, сняли бы мясо с костей, небось опять бы наросло…
Авдотья напряженно шагнула к народу и вскинула руки, как бы подзывая к себе. Бабы окружили ее вплотную.
Уж не в пору ли да и не вовремя
Нам пришла тоска, горе страшное,
Што ведь горькими слезами умываемся,
Што великою кручиной утираемся
По Кузьме нашему да свет Иванычу…
— Авдотьюшка-а! — протяжно, в тон причитанью, заговорили бабы. — Чего это на свете подеялось!..
— Ноженьки подсекаются!
— Горе наше, горешенько…
Мужики мяли картузы в руках. Левон молча смотрел на Авдотью из-под густых бровей.
Тут постигла его скора смертушка,—
медлительно и глуховато произнесла Авдотья,—
Уж и видели мы да и слышали,
Как рассталась душа с телом крепкими,
Очи ясные да со светом белы-им…
Голос ее вдруг очистился и требовательно зазвенел:
Он не вор, кажись, был, не мошенничек,
Он не плут, кажись, был да не разбойничек.
Не глупёшенек был, не малёшенек,
А и в полном молодецком возрасте…
Толпа глухо и опасливо заворчала, в задних рядах начали суетливо переглядываться.
— Авдотья! Ты брось это, — не выдержав, наставительно сказал бывший староста. — Живот смерти завсегда боится.
Авдотья опустила светлые ресницы, худое лицо ее пылало. Она вытерла губы кончиком платка, смолкла и в раздумье опустила голову. Все услышали тонкий скрип телеги, люди медленно расступились, и над толпой поплыла темная лошадиная голова.
Легкое тело Кузьмы бережно положили на укрытое сеном дно телеги. Разбитую голову казненного кто-то прикрыл вышитым платочком.
Авдотья отдала земной поклон мертвому, перекрестилась и отчетливо сказала:
— От всего страдного крестьянства.
Телега тронулась, бабы завопили устало, разноголосо.
