Коммунисты — Гончаров, Поветьева, Карасев — бились до конца. Назарова сняли, председателем стал Петр Гончаров. Николай, как ни уговаривали его вернуться к бригадирству, твердил свое: «Здоровье не позволяет, увольте».
Он столярил, плотничал и вовсе отошел от всяких других дел. Но плотницкой работы в колхозе было немного. Не прошло и трех месяцев, как Николай починил телеги, бестарки и колымаги, согнул новые дуги, сколотил прочные скамьи и табуретки для правления и клуба. А когда работа кончилась, принялся за всякие выдумки. Смешно сказать: под видом Ганюшкиного приданого (хотя невеста еще под стол пешком ходила) натащил полную избу плотницких поделок.
Словом, измельчал человек и затих.
Не будь войны, не вылез бы, пожалуй, Николай из своей полутемной амбарушки: успел он накрепко прицыкнуть к чистой, неторопливой работе — стругай почище, сбивай поладнее, и все тут. Николай, поди, думал: кончится война, вернется в свою мастерскую, рубанок в руки — и пошел завивать веселую стружку! Но вот пришлось же ему бригадирить, а теперь вон на какую гору влезать надо, за весь колхоз отвечать головой…
Авдотья многое перебрала в памяти и «завязала узелки», пока дошла до своей калитки. Нет! Нельзя больше Николе метаться из стороны в сторону. Если народ доверит — быть ему председателем. В такое-то время можно ли отказываться? Нет и нет.
Авдотья тихо вошла в темную горницу, постояла на пороге. Ее сразу охватило знакомое уютное тепло. Слышалось только ровное и чистое дыхание Ганюшки, словно больше никого здесь и не было.
— Ты, матушка?
Так и есть: в углу, где стояла кровать Николая и Натальи, тлел огонек цигарки. Авдотья прошла туда и села, прислонившись к деревянной спинке кровати.
— Убивается Оляша-то. Ребята мал мала меньше, тоже вырастить надо.
— Еще бы!
Николай зашевелился, вздохнул. Авдотья прибавила неторопливо:
— Оляша тоже теперь солдатская вдова. Надо ей помощь дать от правления, пока Павла Васильича нет, а то зашумит, знаешь его. Младшая сноха мне сказала: у них с хлебушком туговато. Постараться надо, чтобы Оляша, как пчела в сотах, себя чувствовала кругом в народе. Слышишь, Николя?
Николай молчал, удивляясь, почему это мать обращается к нему с такими делами. Он ведь и всего-то бригадир.
— Я не знаю, какие у нее показатели: она во второй бригаде, не в нашей, — неохотно сказал он.
И тут услышал негромкий голос жены:
— У Гончаровых никто плохо еще не работал, старик со свету сживет, попробуй-ка заленись.
Николай затянулся так порывисто, что на цигарке вспыхнул огонек. «Смотри-ка, — с усмешкой подумал он, — женщины за меня решили». Из темноты снова дошел до него голос матери. С юности Николай знал: если мать говорит вот таким спокойным, даже равнодушным голосом, спорить с ней невозможно.
— Чего же, иль отказаться думаешь? Сам секретарь тебя просит, а?
— Матушка! — вскрикнул Николай. — Не слажу я.
— Сладишь! Не в лесу живешь, а посреди людей. Где поругают, а где и помогут.
Николай не отозвался ни одним словом, и она снова заговорила своим ровным голосом:
— Никак у тебя не выйдет отказаться. Завтра с утра кто бригады в поле вышлет? Павла Васильича нету. Надежде одной не разорваться — тут хлеб, огороды, фермы, а тут ребятишек привезут, принять надо. Да и верно она толкует: мужику в председателях спорее. — Авдотья помедлила и веско закончила: — Совесть тебе, Николя, не позволит отказаться.
— А первая бригада, значит, без бригадира? — сказал Николай, сдерживая раздражение. — Кто там бригадиром будет? Князь, что ли?
— Ну и Князь.
— Матушка! — Николай даже сел на постели, стараясь разглядеть лицо матери. — Не время шутки шутить.
Авдотья и не шелохнулась.
— Какие шутки? Я, что ли, эдак говорю? Сама Надежда Федотьевна! Ты помысли-ка. — В голосе у Авдотьи послышались молодые запальчивые нотки. — Один только раз наперед вышел, сказали о нем на народе, а он уж вон как стал стараться. Из кожи старик лезет. Значит, мечтанье в нем появилось.
— Он только и мечтает, как бы его Лукерье на хвост не наступили, — угрюмо сказал Николай и даже сплюнул. — Тоже мне, бригади-ир!
— Постой, — строго перебила его Авдотья. — Слов нет, сквалыжная у него душа, у Афанасия. Только сквалыжность сейчас трещину дала. Вот и надо в трещину загнать клин, раздать пошире, а не плевать в лицо. Человек, он есть человек. Каждый человек у нас должен быть на счету.
— Ну, глядите, — сумрачно согласился Николай и покачал головой. — Не нахозяйничал бы себе в карман.
— Доглядим, у нас вон сколько глаз-то, — примирительно заметила Авдотья. — Спи, Николя. Свет скоро…
Она неслышно поднялась и ушла к себе за занавеску.
Николай опять усмехнулся. Так. Заседание окончено. Наталья молчала, но он знал: не спала она и была заодно с матерью…
Он осторожно лег на спину, закинул обе руки за голову и сказал себе: «Сейчас разберусь до конца, один, чтобы никто мне не мешал…» И вдруг простая и ясная мысль смела начисто все сомнения: ведь и в самом деле никуда не денешься. Очень, очень просто — совесть не позволит.
Уже сквозь дремоту он вспомнил о ленинградских детях. Завтра же надо начать мыть и белить школу хоть белой глиной… холстов набрать на простынки… заставить Леску покрыть крышу… Ох, еще с этим Леской будет возня! А хлеб? Фронтовой обоз? Вот они, председательские дела… Держись да только повертывайся!..
Завтра он должен сказать по телефону Сапрыкину о своем решении, но оно уже было ясным, это решение. Николай все-таки закряхтел от досады: пусть мать сама скажет секретарю, раз уж она и слова не дает вымолвить. Все равно ей в район ехать.
Глава седьмая
Весть о гибели бывшего председателя колхоза Петра Гончарова мгновенно пролетела по Утевке. Ранним утром, перед обычным коротеньким бригадирским совещанием, во двор колхозного правления, словно по немому уговору, стал сбиваться народ. Больше всего здесь было женщин. Притихшие, смирные, они входили в растворенные ворота со своими узелками, в плохонькой выцветшей рабочей одежде и, стараясь не мешать правленцам, которые, кажется, уже совещались, усаживались на куче старых бревен.
— Отвоевался… заботник наш, — тихонько переговаривались женщины, поглядывая на раскрытую дверь избы.
— Детям своим отец и нам всем — сын и отец.
— Таких-то скорее пуля находит.
— Мать теперь убивалась бы, Дарьюшка…
— Да-а, от каких слез ушла…
В памяти тех, кто был постарше, тихой тенью прошла мать Петра — ласковая, рассудительная Дарья Гончарова.
В воротах показались снохи Гончарова. Заплаканная Оляша шла, опустив голову. Женщины смолкли, задвигались, кое-кто встал. Оляшу звали, хотели усадить сразу в нескольких местах, приговаривали: «Вот сюда, к нам, к нам иди!»
Оляша распухшими, замученными глазами обводила ряды, пока не высмотрела Авдотью, присевшую на дальнем конце бревна. Она молча бросилась к Авдотье, та встала ей навстречу, но в этот момент на пороге избы показалась Надежда Поветьева.
— Ольга Гончарова, зайди сюда, — сказала она своим спокойным грудным голосом.
Оляша растерянно остановилась, а женщины зашумели:
— Ступай, чего же ты?
— С добром зовут, Оляша, иди!
— Сомлела баба. Не кричите.
Надежда увидела, как крепко ухватилась Оляша за Авдотьины руки, и неторопливо добавила:
— Авдотья Егорьевна, зайди и ты тоже.
Авдотья оправила платок, слегка подтолкнула Оляшу, и они вместе вошли в избу.
— Это чего же Егорьевна-то?.. — Кузнечиха нерешительно взглянула на младшую сноху Павла Васильевича.
— Вчера с нами поплакала, — объяснила та и всхлипнула.
— Дело свое не забывает.
— Ну что же. Она старуха некорыстная.
Молоденькая гончаровская сноха вытерла слезы и быстро сказала:
— Про хлебушко тоже спросила и насчет справы. Помочь, верно, хотят.
— Ее Николай, слышь, за Павла Васильича остался.
— Да ну-у?
