Обоз ходко пошел под горку. Теперь хорошо стали видны три бревенчатых дома, сад и большой амбар, крытый железом. За домами темнела Старица, а на другом, высоком берегу Старицы стояли двумя стройными рядами избы с богатыми подворьями: это были Орловские хутора.

— На какую землю сели, — тихо и злобно пробормотал Климентий. — Недаром орлами прозваны!

Никто ему не ответил. Пустынная, ничем не огороженная, словно случайно приткнувшаяся здесь усадьба возникла перед приезжими. Три дома с закрытыми ставнями стояли, залитые солнцем, напротив мертвенно-спокойного озера.

Коммунары въехали в новые свои владения.

— Ставни открыть бы, — негромко сказал Николай.

Дилиган с готовностью кинулся к дому.

Ребятишки первыми слезли на землю и принялись скакать на затекших ногах. Бабы несмело сбились у подвод. Кузнец, согнав с воза растерянную жену и сонного пасынка, начал разбирать свой тяжелый инструмент. Из окон, из сеней на людей пахнуло нежилой сыростью. Николай отворил дверь в горницу и тихо сказал:

— Поселяйтесь пока. Нары положим по стенам. В трех-то домах просторно будет.

Он повернулся и стукнулся больной ногой о кованый сундук, на котором сидела толстая темнокосая девушка Ксюшка, дочь Климентия; она поторопилась втащить в дом свое добро и теперь молчаливо нахохлилась на сундуке.

— Разбирайся, Ксюша, — сказал Николай, морщась от боли. Та в ответ фыркнула. «Словно бы кошка», — опасливо подумал Николай и тихо добавил: — Я пойду на землю взгляну.

Ребятишки гнались за ним до озера, потом отстали и взапуски помчались обратно к усадьбе.

У моста он свернул с дороги и вошел в кустарник. Здесь еще лежал талый снег, но голые и гибкие ветви уже отливали на солнце живым коричневым глянцем и были усеяны крупными клейкими почками, источавшими сладкий и тревожный аромат. Николай с трудом выломал толстую палку, вытер ладони о штаны и оглянулся на хутор. Лошади еще стояли, понурясь, у крайнего дома, но бабы начали уже сваливать узлы на высокое крыльцо нового жилья.

Земля коммуны начиналась тут же, за мостом.

Поля с седой и блеклой прошлогодней травой были рассечены глубокими редкими межами и простирались до самого горизонта. Николай остановился и вздохнул полной грудью. Вот она — земля, о которой мечтал Кузьма Бахарев, мужичок Аршин в шапке!

Отколупнув палкой тяжелый иссиня-черный комок, Николай бережно взял его в ладони. От земли исходил парной, гниловатый, тучный запах плодородия.

Опираясь на палку, Николай шагал по меже. Он шел все быстрее, что-то бормоча и улыбаясь. Его пьянили чистый степной ветер и немая бесконечность полей, лежавших перед ним.

Внезапно он заметил человека, который сидел на корточках на меже. Кто же это успел прийти сюда, на дальнее поле? Николай остановился и стал ждать.

Человек медленно поднялся и пошел к Николаю. Это был Климентий-валяльщик. Они встретились и немного постояли молча.

— Чернозем. — Климентий слабо хихикнул. — Чернозем, братец ты мой! Неужто в самом деле сто десятин, а?

Николай внимательно глянул на него: торопливая улыбка старика никак не согласовалась с тяжелым блеском зеленых проницательных глаз. Николаю вспомнилось, что старик не сдал свою избу сельсовету, а оставил старшей вдовой дочери, которая, по его словам, не согласилась пойти в коммуну. «Обратный ход себе приготовил, старый хитрец», — сообразил Николай и осторожно сказал:

— Сколько десятин тут — все наши. А ты чего завидуешь на свое же добро?

— Милый! — пробормотал старик, и его широкие, слегка вывороченные ноздри затрепетали. — Я к этому чернозему всю жизнь тянулся. Ведь от нашей, от утевской земли не то валенки — горшки пойдешь лепить!

— Положим, так, но теперь-то дотянулся, дядя Климентий? А ты и мастер еще. Мастерам в коммуне почет.

Климентий опустил глаза, его седые брови зашевелились.

— Это конечно, — неясно сказал он и боком отошел от председателя.

Походка у Климентия была молодая, упругая, и на каждом шагу посконная рубаха плотно обтягивала крутые плечи.

Николай опустился на высокую обочину межи, положил возле себя палку, закурил и долго следил за удаляющейся фигурой Климентия. «Кто знает, — решил он наконец, — в кремне огня сразу не увидишь, а в человеке — души. Не силком же старика в коммуну взяли, сам пошел…»

Он бросил потухшую цигарку и неторопливо поднялся. Только теперь стали ощутимы острый голод и усталость.

Свернув с межи, он захромал прямо по старой пашне.

Почему коммунары назвали своим председателем его, увечного солдата? Или памятна им молодая его жадность к земле? Но сумеет ли он оправдать их надежды? Сладит ли с большим хозяйством, с землей, с самими мужиками?

Николай прошел сквозь редкий кустарник и остановился на пологом песчаном берегу Старицы.

Солнце уже закатилось, синие весенние сумерки быстро заливали степь. За Старицей, на пригорке, смутно темнели избы Орловки. На том берегу, как раз напротив Николая, раскачивался от ветра голый единственный куст. Неожиданно за кустом мелькнула чья-то легкая тень. Николай дрогнул и весь облился жаром: «Наталья?»

Выставив вперед палку, он медленно, как слепой, шагнул вперед. Камыш, ледяная вода и непроходимая топь отделяли его от того берега.

— Она тут, Наталья, — сипло сказал он себе и остановился у неподвижной чащи камыша.

Берег мертво молчал, только куст покачивался, чуть слышно шелестя голыми ветками. Николай повернулся и быстро пошел прочь.

Теперь он попал на усадьбу с другой стороны, от Старицы. Войдя на крыльцо крайнего дома, тронул дверь и тотчас же понял, что она забита. Торопливо, спотыкаясь, дошел до второго дома. Та же темнота, закрытые ставни, забитая дверь… «Уехали!» — едва не крикнул он. Однако дверь третьего дома легко распахнулась. Две большие комнаты были завалены спящими людьми. Николай с облегчением вдохнул жилой распаренный воздух: «Все здесь!»

— Николя! — послышался тихий голос матери.

Осторожно пробравшись в передний угол, он присел на нары, снял сапоги и смятенно сказал:

— Тесно спать-то. Пошто дома те не раскрыли?

— Попервости боязно. Ишь, сбились, как птицы в стае.

Они помолчали. За окном стоял ровный хрустальный звон: то раскачивались под ветром высокие тополя.

— Матушка, — негромко сказал Николай, — а Наталья-то здесь, в Орловке.

Авдотья пошевелилась, глубоко вздохнула и почти беззвучно ответила:

— Я знаю.

Наталья Панова, жестоко высеченная казаками, родила мертвенького сына и прохворала долгие месяцы. Летом, в самую страду, ее пришлось положить в волостную больницу, и только поздней осенью она вернулась домой. Муж ее, австрияк Франц, пропал без вести, отец умер от тифа. В опустевшей избе осталась одна старушка мать.

— Как жить будем? — спросила она, неодобрительно вглядываясь в пожелтевшее, страдальческое лицо дочери. — Одна-то я под окнами пройду, вот мне и пропитание.

Наталья хорошо знала, что старуха вовсе не собирается жить милостыней. Еще весной, до приезда беляков, Наталья иной раз заставала мать за тайным торгом: бутылки и шкалики мутной самогонки — вот каков был товар. А таскала она самогон с соседней Карабановской улицы: оттуда за матерью как-то прибегал хроменький белобрысый мальчонка Филька, и Наталья догадалась, кто разжился самогонным аппаратом. Это были Поветьевы — крепкие, скрытные хозяева. От них, значит, мать и шинкарила. Вот какие «благодетели» нашлись у старухи, и где уж ей «окна глодать», как нищие говорят.

Прожив дома с неделю, Наталья стала примечать, что мешает матери. Та все косилась на дочь и наконец, связав ей узелок, сказала:

— Ступай в Орловку, к дяде Степану. Все-таки родня он нам какой-никакой.

Наталья покорно опустила голову, — что ж, надо идти в Орловку. Так издавна делали все утевцы: когда нужда хватала за горло, они начинали припоминать, кто из хуторян приходится им дальней, запамятованной родней. Орловские хозяева сами ведь когда-то были утевцами — отсюда они и вышли на отруба…