— А теперь кто я? — с отчаянием спросил он. — Раньше не видал ничего на свете, копался в земле, как червяк, думал все богатство крестьянское произойти. Теперь вот смотрю на деревню. Что такое? Избы, что ли, вросли в землю? Такие они низенькие, нищие. И гляжу на свой хлев да на колоду — я ведь ее перед мобилизацией строгал, — жалко мне себя и злобно как-то… Да теперь разве я усижу на своей-то полоске? Теперь подавай мне такое поле, чтобы солнце на моей крестьянской земле всходило и закатывалось, чтобы от межи до межи полдня на коне скакать!

Кузьма даже приподнялся с места, засмеялся:

— Куда тебе, болезному, такую-то землю? Тогда уж артельно надо сеять… Тоскуешь ты, — прибавил он уже серьезно. — Душа в тебе раскололась, не скоро теперь на место станет.

Он озабоченно залез тремя пальцами в бороду, притворно покашлял.

— Весь в мать! У той душа в песню уходит, а тебе ишь мечтается… Подымайся, Николя. Вот аржановские сто десятин во владенье беднякам получим, тут нам твои мечтанья и пригодятся.

Кузьма жал пшеницу на своей полосе. Рядом работал дружинник Дилиган. Австрияк Франц поехал в Ягодное — разобраться в споре из-за барских лугов. Вся остальная дружина убирала пшеницу помочью на дальней полосе одного безлошадного и многодетного хозяина.

Солнце поднималось к полудню, и Кузьма видел, как беловолосая Дунька, Дилиганова дочка, оправив подоткнутые юбки, пошла домой за обедом.

Кузьма вытер рукавом лицо и склонился над снопом. Вдруг над ним коротко прогрохотало. Кузьма удивленно выпрямился и приложил ладонь ко лбу. Дилиган тоже стоял на своей полосе, неподвижный и длинноногий, как аист. Грохот повторился. Теперь это был двойной, раскатистый удар. Кузьма повесил серп на руку и подошел к Дилигану. Оба вопросительно задрали головы к безоблачному небу.

— Не пойму, — тонко и жалобно сказал Дилиган. — Откуда грозе быть?

Кузьма сел на землю и принялся растерянно перевязывать лапоть. Дилиган опустился рядом. Внезапно послышался дробный конский топот. Мужики вскочили. По дороге в полный мах, вздымая пыль, неслась на чьей-то лошади Дилиганова Дунька. Она свернула на полосу и, обдав мужиков мягкими комьями земли, свалилась к ногам отца.

— Батя! Винтовки выкрали у вас! Степан Тимофеич с сыном! В городе, слышь, бой идет, из пушек палят. Дядя Кузьма, Мариша велела тебе в ветлы спрятаться. Эх, и кричит она!

— Дунюшка, дочка, — мягко перебил ее Кузьма, — скачи на дальнее поле, на Ивана Корявого полосу, там вся дружина. Скажи, Кузьма приказал в сельсовете собраться. Уходить придется. Ваня, ступай и ты к ним. Спасайтеся! Без оружия какая война!

— Нет, погоди, — испуганно пробормотал Дилиган. — А откуда они взялись, беляки-то?

— Да что ты, не знаешь? — негромко и как-то тускло ответил Кузьма. — Почтальон вчера до города не доехал, с дороги воротили. Красные, сказывают, отступили от Самары, вот и в нашем городе неспокойно. Далеко ли она, Самара? Рукой подать…

— Так ведь к нам-то, в Утевку, откуда же? — Дилиган с высоты своего огромного роста беспомощно и робко смотрел на хмурого Кузьму.

Тот задумчиво потрогал бороду.

— Я и сам так думал. Войско, оно должно по железной дороге… А там кто знает?

Дилиган и Кузьма замолчали. Дунька стояла около них и тихонько плакала. Еще слышны были стрекотание кузнечиков и металлический шелест пшеницы, раскачиваемой ветром.

— Нет, Ваня, — произнес Кузьма совсем другим голосом, решительным и властным, — против силы не попрешь. Беспременно вам надо в ту сторону скакать — в Ждамировку, что ли. А я бы здесь остался. Может, и отсидимся, дождемся, как наши-то вернутся.

— Ну что ж, — не сразу отозвался Дилиган. — Так и доведется сделать.

Он снял пыльный картуз, наклонился к маленькому Кузьме, обнял и трижды поцеловал его.

— Не поминайте лихом! — сказал Кузьма.

Дилиган всхлипнул, быстро отвернулся и, спотыкаясь, зашагал по неширокой меже. Дунька с мальчишеской ловкостью вскочила на лошадь и поскакала в другую сторону.

Кузьма остался один. Он поднял серп и оглянулся. Небо тихо высилось над ним, дорога курилась пылью, недожатая пшеница стояла золотистой стеной. Кузьма наклонился и бережно связал рассыпанный сноп. «Неужели за шестьдесят верст пушки слыхать? — с сомнением подумал он. — Поди, бабы наболтали. Вот сейчас дружина сюда припрет».

Кузьма даже усмехнулся. Кругом все было так обычно, что ему нестерпимо захотелось жать свою пшеницу. Он уже перешагнул межу, когда над степью пронеслось тонкое заливистое ржание и из овражка — как раз с оренбургской стороны — вывернул статный, не деревенский всадник.

Кузьма сразу упал на землю и, волоча за собой серп, ужом заполз в высокую пшеницу. Оттуда он увидел, как под солнцем на плечах у всадника блеснули золотые погоны. За молоденьким разморенным офицером по трое в ряд проскакали пятнадцать чубатых казаков. «Говорили, в городе бой идет… А эти откуда?» — растерянно подумал Кузьма.

Когда всадники скрылись за холмом, он, пригнувшись, побежал к ветлам. Густая кучка их стояла на пригорке, оттуда была видна главная утевская улица, вплоть до церкви. Кузьма жадно припал к ручью, журчавшему в корнях самой толстой ветлы, потом выпрямился и встал. Он вырос в Утевке, здесь озоровал с ребятами, делал сопелки из камыша, ездил в ночное, работал на чужих полях, дрался, плакал. Он ощущал своими руками каждое деревце, знал каждую пядь земли и мог с завязанными глазами добраться до своей избы, где сейчас томятся Мариша, девочки и сын… Мог ли он подумать, что в этих кустах, в поле, в улицах его подстерегает смертельная опасность? Он не верил в эту опасность, все в нем восставало против нее… «Их только пятнадцать проехало, — думал он о казаках. — Офицеришку можно сонного связать. Неужто беднота не подымется? Ведь нас теперь — сила…» Неожиданно он вспомнил, на чьей лошади прискакала Дунька в поле: это был чалый мерин Семихватихи, кривушинской богачки. «Крику сколько будет! Нет, надо идти», — подумал он уже с облегчением.

Мягкий звук чьих-то шагов заставил его опуститься на корточки. Сквозь ветви он увидел мальчишку, медленно шагавшего по тропинке. Это был Митюшка, племянник Мариши. За плечами у Митюшки болталась котомка. «Суслик и тот по чистому полю бежит, не боится, а я, как вор, прятаться должен», — с горечью подумал Кузьма.

Мальчишка, поравнявшись с ветлами, вынул сопелку и заиграл. Круглое лицо его взволнованно побагровело.

— Митюшка! — негромко позвал Кузьма.

Мальчишка радостно кинулся на голос.

— Дяденька, вот тебе, дяденька, — звонко шептал он, вытаскивая из котомки краюху хлеба. — Тетенька Мариша сказывала: если хочешь, иди домой. Клюй божится, ничего не будет, только на поруки тебя взять. Все кривушинские на это согласные. А то казаки облавой грозятся. Тетенька Мариша кричит… Степан Тимофеич сказал: «У кого мужики убежали, бабы в ответе будут».

— А-а! — вскрикнул Кузьма и решительно встал.

Вечером, когда гнали стадо, Кузьма Бахарев показался на главной улице. Он тихо шел по дороге, закинув серп через плечо. Овцы кучками шарахались от него. Он молча сплевывал пыль. На улице никто к нему не подошел, его как будто не замечали, да и он не смотрел по сторонам.

В сенях бережно повесил серп на перекладину и отворил дверь. Мариша коротко вскрикнула, из рук у нее посыпались ложки. Ребята сидели вокруг стола и таращили на Кузьму глазенки.

— Тятяка… — нерешительно прошептала младшая.

Кузьма подошел к люльке. Ребенок, сосредоточенно пыхтя, тащил в рот пухлую ножку. Кузьма легонько пощекотал его розовую пятку и спросил, не оборачиваясь:

— Ужинать будем, Марья?

Он сел на обычное свое место, в переднем углу, и, отламывая хлеб, задумчиво сказал:

— Степан-то Тимофеич ведь чуток сват мне…

— Он по-хорошему беседовал со мной, — робко отозвалась Мариша.

В избу, низко пригнувшись, шагнул Дилиган.

— Хлеб-соль! — вежливо сказал он и присел на кончик лавки.