Они вырыли несколько корней, осторожно развили хрупкие стебли. Наталья цепко схватила весь пучок, по воспаленному лицу ее текли слезы.

— Не плачь, говорю, — ласково прошептала Авдотья. — Теперь дитя понесешь. Уж я знаю.

— Приду сюда, землю целовать буду! — исступленно крикнула Наталья и повалилась на колени перед Авдотьей. — А ты мне роднее матери станешь, ноги твои обниму!

Она с силой прижала к груди пучок травы. Белые колокольчики тряслись мелкой дрожью, с корней осыпалась влажная земля.

— А ты верь! Верь! — страстно и повелительно сказала Авдотья, поднимая ее с земли. — И песня поможет, и сказка, и травяной настой — только верь! Спрячь травку, дай ей у сердца полежать. Три дня в вольной печи попарим, потом будешь пить.

Они оглянулись на смятую траву, приметили место и медленно зашагали к полю. Авдотья мягко сказала:

— Теперь земля зацветет. В апреле земля преет, а в мае цветет.

Помолчав, она пристально взглянула на Наталью. Скрытная улыбка мелькнула в ее синих заблестевших глазах.

— Роди нам сына. Я ему рубашку крестом вышью, песни буду петь, под голову спелых колосков подложу, чтобы рос, наливался, как ядреное зернышко!

Наталья шумно задышала и сквозь слезы застенчиво, несмело улыбнулась.

Впереди уже завиднелось солнечное поле, разорванное крутым оврагом.

— Бабинька моя всю жизнь искала травку одну, — задумчиво и с легкой грустью проговорила Авдотья. — Имечко у ней чудное: разрыв-трава. Под Ивана Купалу будто об нее коса сламывается. Станешь ее дергать — закричит она человечьим голосом. А от корня этой травы клады даются, замки-запоры распадаются. Клад-то весной, слышь, просушивается и наружу огоньком выходит, вот разрыв-трава и поманивает на огонек.

— Нашла ли бабинька разрыв-траву?

— Нет, дочка, — не сразу и думая о чем-то своем, ответила Авдотья.

Она замедлила шаги, два раза наткнулась на кочки и остановилась. Наталья вопросительно смотрела на нее.

— Кто разрыв-траву найдет, тому и счастье привалит, — тихо, словно отвечая самой себе, заговорила Авдотья. — А где оно, счастье-то, было при темной нашей жизни? Только пели мы о нем, да плакали, да сказки умели сказывать.

Она спохватилась, взглянула на солнце и торопливо зашагала дальше.

— Да и каждый живой человек, Наташа, свою разрыв-траву ищет, у каждого свое мечтанье есть: у тебя, у Николи, у Мариши, у Дашки. А Кузьма Бахарев, Степан Ремнев — они для всего крестьянского народа разрыв-траву искали…

Они вышли на опушку. Перед ними открылась бескрайняя степь; она лежала неровно — лощинками, холмами, увалами — и вся теперь была в бегущих солнечных пятнах и в голубых тенях. Авдотья подумала, что до смертного дня своего она будет удивляться и радоваться молчаливым и вольным степным просторам.

Они повернули к стану, и с холма Авдотья вдруг увидела все безмежное колхозное поле. Широкое черное, окутанное дымкой легчайших испарений, оно простиралось до светлой черты неба.

Сеялки шли как раз по ближнему краю поля. За сеялками торопливо шагали бороновальщики. До женщин донеслись бодрые крики погонщиков и фырканье лошадей. Одна сеялка тяжело ползла вдали, другая развернулась у дороги и пошла обратно по дымящейся пашне, пара низкорослых лошаденок старательно тащила ее, вразброд помахивая головами. Ярко-желтые спицы высоких колес сеялки и желтый ее ящик тускло блеснули на солнце. Авдотье показалось, что у дальней сеялки, хромая, шел Николай. Удивительно крупным казался человек здесь под высоким степным небом. У телеги с поднятыми оглоблями хлопотала Дарья Гончарова, отчетливо были видны ее развернутые, сильные плечи и округлые, мерные движения. Все поле как бы шевелилось, жило, двигалось.

Авдотья долго и пристально глядела на согласную эту работу.

— Сколь мы думали, пробовали, перемучились, — неожиданно произнесла она, — теперь уж никуда не свернем.

Две светлые слезы остановились на впалых ее щеках.

Наталья промолчала. Смутным чутьем она поняла, какая суровая и высокая радость была в этих скупых словах Авдотьи.

Не знала старая крестьянка Авдотья Логунова, да и знать не могла, какая черная беда стоит неподалеку от порога их большого дома. И через какой огонь придется пройти всему народу, всем городам и деревням, в том числе и малой степной деревне Утевке.

Председатель утевского колхоза «Большевик» Павел Васильевич Гончаров и Надежда Федотьевна Поветьева, секретарь партийной группы, возвращались из района.

Зной спадал, но солнце еще припекало спину, да и земля отдавала дневное тепло.

Надежда спала, свернувшись на соломе, в задке телеги. Платок у нее развязался и почти закрыл раскрасневшееся лицо. Дорога шла жесткая, вся перепаханная, телегу мотало из стороны в сторону, и Надежда валилась то к одному, то к другому борту. Но глаз не открывала и только легонько посапывала.

«Умаялась, пусть поспит», — с отеческой усмешкой думал Павел Васильевич о Надежде. Битый час спорили они с председателем райисполкома, настаивали, чтобы «Большевику» отрядили грузовую машину — вывозить хлеб — и хотя бы еще один трактор.

Утевцы не успели убрать всю рожь, а тут поспела пшеница, осыпается овес. Да и озимые надо сеять, а людей мало, машин и тягла не хватает. Надежда даже обмолвилась, что соседнему колхозу, мол, полегче: им дали сцеп комбайнов. И дожди там раньше перепали.

— Дождями не распоряжаюсь, — ядовито заметил председатель рика. — Грузовик выделить не можем. Мы дали все, что могли. По условиям военного времени, — добавил он с укором.

Сунув под колено кнут, Павел Васильевич отдался тревожному раздумью.

Два его сына воевали на фронтах. Старший, Петр, до войны был председателем колхоза. Как раз от него-то сейчас и не приходит писем, вот уже с полгода. Похоже, пропал… Сноха сохнет от тоски, плачет по ночам. Павел Васильевич утешает ее и обнадеживает. Но сейчас, самому себе, можно ведь сказать: плохо дело с сыном, хуже некуда…

А как пошла было жизнь перед войной! Старик разнежился под крылом у сыновей, от работы в колхозе его уже освободили, и он пристрастился рыбачить на Току. Нет, не думалось, не гадалось ему, что придется, как и памятном тридцатом году, взять колхоз в свои руки! Если бы он мог скинуть с плеч эти двенадцать лет…

Чалая остановилась.

— Н-но, ты! — тонко крикнул Павел Васильевич, вытаскивая из-под колена кнут.

Но Чалая не двигалась с места и только стригла ушами. Впереди темнела развилка дорог. Павел Васильевич дернул за правую вожжу, проворчал:

— Домой едем, беспонятная! — И кобылка, поджимая зад, затрусила старательной рысцой.

По обе стороны дороги текла степь, вся в неровной тускловатой стерне. «Рожь сняли», — определил Павел Васильевич, разглядывая четкие полукружия на стерне: то был широкий замах косца. «Вручную убирали. Похоже, молодой валил, старику так махать не под силу…»

Степь для Гончарова была словно раскрытая книга, которую он перечитывал десятки и сотни раз. Вот прошла лобогрейка. «Эка нащипали», — сердито проворчал Павел Васильевич, разглядев на закраине целую полянку высокой стерни: рожь была здесь срезана чуть не под самый колос. «Может, парнишка какой и работал. Чего с него спросишь: дите…» — подумал он. У него самого теперь было много таких косарей и пахарей: недоглядишь, а мальчишки уж и забыли про пашню и затеяли возню на меже или в козны заигрались…

Сквозь тягучие бесконечные мысли к Павлу Васильевичу понемногу стала подбираться сонная одурь. Это и не удивительно: спать все лето приходилось совсем мало, как говорится, одним глазком.

Он, должно быть, задремал и сколько-то времени ехал, только по привычке не выпуская вожжей из рук. Но вот сквозь пыль и полынную горечь дошел до него запах хлебов. Павел Васильевич поднял голову. По обеим сторонам дороги стояли в какой-то торжественной неподвижности спелые, вызолоченные добела поля пшеницы. Павел Васильевич живо спрыгнул с телеги, прикрутил вожжи, осторожно вошел в пшеницу и обеими руками раздвинул колосья: они были сухие, хрустально шелестящие. Гончаров наклонился, увидел на земле несколько зерен. «Стало быть, жать надо…»