— Государству, конечно, надобность есть, как ты толкуешь, — негромко заметил Николай, — ну, а у народа тоже до сердца должно дойти, чтобы с охотой…
— Ладно! Возьмем тебя самого. Станешь ты, допустим, маломощным середняком. Народ, как море, сольется в одно, в колхозы, а ты останешься на собственной десятинке… сам для себя старатель!
— Да ведь оно как сказать… не я один.
— Ф-фу! Дай мне хоть полотенце, лицо обтереть… Лекарство действует.
Николай поднялся, прошел по избе, хромая больше обыкновенного, и принес Ремневу полотенце.
— Может, заснешь, умаял я тебя, — смущенно сказал он, видя, как коротко и трудно дышит побагровевший Степан.
— Нет уж, договорим, — упрямо ответил Ремнев. — И опять твоя неправда. Народ давно уже потянулся к тому, чтобы сообща работать. На то у нас ТОЗы были, не везде же они кулацкие. На то мы и кредиты давали, очищенным зерном ссуживали… На нашей Утевке свет клином не сошелся: живут и коммуны. И колхозы были, много колхозов, еще до того, как в них весь народ двинулся. А двинулся потому, что у крестьян нет иного пути. Нет! Ленин так сказал: мелким хозяйством из нужды не выйти. Веришь ты Ленину?
— Об этом уж и ни к чему бы спрашивать.
— Ну вот.
Они помолчали. Николай в теплых носках шагал по избе, словно не находя себе места. Ремнев следил за ним горящим взглядом. Женщин на печи совсем не было слышно.
— А все-таки, — ; сказал Николай, присаживаясь на кровать к Ремневу, — а все-таки добром бы лучше.
— Не спеша, с прохладцей, лет этак через пятьдесят? — с раздражением спросил Ремнев.
— Зачем через пятьдесят… Ну и ломать тоже нельзя.
— Ломать! Именно ломать! — Ремнев стукнул кулаком по одеялу. — Ты говоришь: шумят, пьянствуют, плачут… Верно! А почему? Не понимают, не видят своего пути… вот как ты. Ну ничего. Потом поймут да еще спасибо скажут. В горячке мы кое-где перехлестываем, конечно. Но зато… — Степан закашлялся, на глазах у него выступили слезы. — Зато никто не скажет, что Ремнев обижал бедняка!
— Не зарекайся, Степа, народ на тебя обижается.
— Народ! Народ! Надо разобраться, какой народ, — хрипло сказал Ремнев. — Ну, чего ты стоишь надо мной? Сядь, что ли… Всегда был ершист, а сейчас, брат, втрое… Подкалили тебя там, в Азии. Должен ты еще вот что понять, Николай: на всякое дело есть у нас план. Наш район, — Ремнев хлопнул ладонью по своему портфелю, — наш район имеет боевое задание: завершить сплошную коллективизацию к концу марта. Вот оно как. А ты предлагаешь: гадай, Ремнев, на киселе, поспешать некуда, ходи уговаривай.
— Позору в этом нет — уговаривать.
— Позору нет, а времени тоже нет. Вот почитай газету районную. У наших соседей, в сотне километров отсюда, девять деревень слились в одну коммуну под названием «Девятое января». В коммуну! Сто процентов вошло… Нам бы вот так!
— В коммуну? — Николай с сомнением покачал головой.
— Маловер ты, друг! Да к нам уже идет целая колонна тракторов. Целину разбивать будем, сотни, тысячи десятин… Знаешь, какой урожай возьмем?
Николай оглянулся. Наталья, туго повязанная платком, сидела на краю печи, свесив ноги.
— Наталья, жена! — сказал Николай звенящим голосом. — Пойдем в колхоз! Что нам, двоим-то, больше других надо?
Наталья, ничего не ответив, стала слезать с печи. В это время в раму окна сильно застучали.
Николай вскочил с постели. В избу вбежал Павел Потапов, молодой кузнец.
— Товарищ Ремнев! — кинулся он к Степану. — Обыскался я вас! Из района… газету привез… московскую.
Он подал Степану сложенную газету и торопливо прибавил:
— Глядите статью на первой странице… В условиях нашего района неприменима.
— Подожди, подожди, — поморщился Степан. — Кто это тебя так навинтил?
Он оделся, с трудом, по стенке, добрался до окна, развернул газету.
— «Головокружение от успехов»…
Торопливо перегнув газетный лист, принялся читать, то и дело возвращаясь глазами назад и все напряженнее вздергивая светлые брови.
Павел, подтянув сапоги, пробежался до двери и оттуда раздраженно сказал:
— Вот увидите: неприменима!
— Помолчи-ка, — неодобрительно заметила ему Авдотья.
Она тоже слезла с печи и уже сидела за столом.
Николай попробовал читать через плечо Степана, но тот был слишком высок и закрывал собой газетный лист.
— Читай вслух, — попросил Николай, потянув Ремнева за рукав.
После первых же слов, раздельно, с затруднением произнесенных глуховатым баском Степана, он растерянно глянул на мать и жену. Обе сидели у окна и казались окаменелыми. Павел же, присевший у порога, всем своим видом показывал, как не терпится ему сорваться и сейчас же ринуться в спор. Но он смолчал и только раза два позволил себе досадливо крякнуть.
Окончив чтение, Ремнев свернул газету и устало привалился к стенке опущенным и как бы перешибленным плечом. Николай подсел к нему и смущенно проговорил:
— Ведь это что же, Степа: про все думки мои там написано, про мою крестьянскую боль.
Ремнев ответил глухим, срывающимся голосом:
— А как же… это ведь наша партия из Москвы говорит.
Авдотья взглянула на сына, потом на Ремнева и сказала с силой, словно приказывая:
— Грамоте бы меня кто научил.
— Научим… Авдотья Егорьевна! — не сразу отозвался Ремнев. Крупное лицо его пылало, и Николай тихо попросил мать:
— Уложить бы его… Видишь, не в себе.
Вдвоем они помогли Ремневу дойти до постели. Авдотья укрыла его одеялом. Николай сурово выпроводил Павла, постоял у двери, прислушиваясь, спит ли Ремнев, и вдруг встретил его прямой вопрошающий взгляд.
— Ну… что же ты?.. — медленно проговорил Ремнев, когда Николай подошел к постели. — Что же ты, брат, замолчал?.. Ругай Ремнева…
— Я так, Степан, думаю: утро вечера мудренее. Ты спи.
Но рука Ремнева, лежавшая поверх одеяла, судорожно сжалась в кулак.
— Нет, где уж тут спать…
Он закрыл глаза и замолк. Будь около него сейчас коммунист или даже комсомолец молоденький, вроде Пети Гончарова, он, может, и доверился бы, и высказал бы скрытую мысль, которая, как ржа, грызла его сейчас.
Что же это такое? По статье выходило, что он, Ремнев, батрак, красногвардеец, коммунист, работал вроде как на руку кулачью и всяким там врагам Советской власти. Да, он угрожал упрямцам, которые не хотели идти в колхоз, некими «прохладными местами». И не он ли всеми силами старался добиться высокого процента коллективизации? Да, угрожал и подгонял проценты, нажимал — все это так. Но разве его-то самого не подгоняли? Разве райком не нажимал на него? И все эти молниеносные планы ведь возникли и утвердились в районе, в Ждамировке! Да и не в одной, конечно, Ждамировке, и не сами по себе люди размахнулись.
— Не один ты в ответе, — услышал он голос Николая и понял, что тот старается его успокоить. — Небось тебя тоже научали, приказывали.
— А как же, — громко ответил Ремнев, но взгляд его вдруг стал сверляще-жестким. — Это ты брось! За спиной ни у кого еще не прятался, сам отвечу сполна. Завтра же на ноги встану!
— Ну, и встанешь, — не сразу отозвался Николай. — К чему сейчас-то кричать?
Ремнев через силу усмехнулся: что же это, оправдание, что ли, он выискивает, жалобится над собой? Напрасно! Легче все равно не станет.
— Правильно говоришь: ни к чему, — тихо сказал он, опять закрывая воспаленные глаза. — Ступай, друг. А я полежу, обдумаю… Решать надо… многое… Ступай.
В избе затихло. Скоро послышалось сонное дыхание. А Ремнев, закинув руки за голову, лежал, не шевелясь и пристально глядя в окна, за которыми мирно синела ночь.
Глава пятая
Дня через два Наталья встретила у лавчонки сельпо Прокопия Пронькина. Прокопий нес какие-то кулечки. Был он в новом просторном оранжевом полушубке, в смушковой шапке и в скрипучих сапогах. Наталья хотела обойти его стороной, но широкое лицо Прокопия, сияющее здоровьем и довольством, внезапно раздражило ее. Она не удержалась и неприязненно спросила:
