Кузнец поднял удивленное лицо:
— Чего ты… иди домой!..
Этот человек показывал свою буйную силу только на работе да во хмелю. В трезвом же виде был робок, стеснялся своей глухоты и говорил отрывисто, глотая слова. Сейчас он что-то бубнил жене и беспокойно оглядывался.
Но за столом уже задвигались, зашумели:
— Одной землей богаты!
— Землю есть не будешь!
— Лошади сбиты, одни хвосты остались!
— Помочью пары-то надо ломать…
— Какая помочь! Дружбы в округе ни с кем нету!
— Одни живем, как волки травленые!
— А ты про книгу молчи, — обращаясь к кузнечихе, возвысил голос Дилиган. — Там про совесть нашу писано: высшая книга. Я человек темный, — внезапно прибавил он звенящим голосом, — я, может, от жизни своей мечтал спастись…
Кузнечиху словно подкинуло: толстые щеки ее пошли красными пятнами, в глазах заиграли пьяноватые искры.
— Вона как! Живи, живи, да не топни! Винтом верчусь день-деньской, мужик из кожи вылез, парня сгубили, сном его одевает… А на кого спину гнем? На кого? На чужих детей?
— Был бы хлеб, а поделить сумеем, — тихим густым басом вставил Климентий. — По братству! — спохватившись, торопливо добавил он.
— Детные на всех своих косопузых пайку получают, — лениво проговорила Ксюшка. — У меня вон уже и пятки раскололись, а все пайка одна.
— Жениху не с пятки тебя глядеть, — медлительно и насмешливо сказала Дарья Гончарова. — А на дите зачем обижаться? Дите как колос. Поднимется и тебя же накормит. Эх ты, злая душа!
— Гляди, как бы я из тебя сок не выжала, — совсем уж дерзко процедила Ксюшка.
Дарья тяжело задышала и поднялась.
— Ну, девка, маком бы тебе сидеть до седого волоса!
Кузнечиха тоже вскочила. В яростном любопытстве она повертывала голову то к девке, то к Дарье. Когда те смолкли, кузнечиха сорвала с себя платок и всплеснула руками:
— Пропадем, бабоньки! К смерти предаемся! Вши в голову клюнулись!
— Цыц, баба! — вдруг рявкнул кузнец.
Он стал подыматься из-за стола, грозно выставив одно плечо. Кузнечиха так и села с раскрытым ртом. В тот же момент ее настиг ясный и твердый Авдотьин взгляд. Кузнечиха поперхнулась и стыдливо прикрыла платком лохматую голову.
Авдотья сказала своим сильным и ровным голосом:
— Погневались — сердце повытрясли. Без этого нельзя. В народе как в туче: в грозу все наружу выходит.
Кузнец тем временем поднялся над столом, огромные его кулаки сжались, сумрачное лицо напряженно застыло, как у немого, который не может выговорить желанное слово.
— Ребята!.. Работать надо… ребята! — наконец слабо крикнул он и одним боком опустился на скамью.
— И я говорю, — радостно поддакнул Дилиган, но тут же смущенно замолк.
Николай сидел, поглаживая светлые спутанные волосы.
— Я под крылом никого не держу, — тихо сказал он. — Все работают равно. Паек на душу даем, по уставу. А с орловскими обождем дружбу вести.
Авдотья бережно, обеими руками, взяла оставшуюся краюшку хлеба, обернула ее чистым полотенцем и принялась складывать ложки. Эти обычные, мирные движения как бы разрядили общую напряженность. Николай выпрямился и заговорил свободнее:
— Чего шумим? В страдное-то время! На своей полосе, бывало, чихнуть лишний раз боишься, за каждой минутой гонишься!
— Это так… Это верно! — смущенно подтвердили мужики.
— Траву снимем, урожай соберем, тогда кулаками помашем, — совсем резко закончил Николай. — Отдыхать надо, завтра по заре всех подыму.
Люди встали из-за стола и молча побрели по домам. Николай и Авдотья ушли последними.
— Розные мы все, матушка, — с глухой горечью высказал Николай тайную и настойчивую свою мысль.
— Розные, — согласилась Авдотья.
Но голос ее прозвучал так спокойно, что Николай замолчал и, удивляясь, подумал: «Может, она больше всех нас знает».
Глава шестая
В коммуне положено было Авдотье печь хлебы, стряпать и присматривать за детьми.
— Мастерица ты на хлебы-то, — сказали ей бабы. — В поле народу и без тебя хватит.
— Ну что же, домовницей стану, сидидомицей, — серьезно ответила Авдотья. — Дети у меня ухоженные будут.
Она протерла мочалкой бревенчатые стены кухни, побелила печь, выскоблила столы, поставила лари с мукой, и скоро в кухне установился тот чистый, домовитый запах, что так любят старики и дети.
Жизнь в коммуне постепенно входила в колею. На рассвете вслед за Авдотьей поднимался Николай. Он шел прихрамывая по усадьбе, стучал в окна и коротко покрикивал:
— Эй! Эй!
Коммунары, сонно перекликаясь, собирались у крайнего дома, выводили понурых лошадей. Бабы, позевывая, уходили к Старице, на огород. Дунька распахивала резные ворота и выгоняла коров и телят, заставляя их, по молодой своей нетерпеливости, бежать рысью.
Приходили мужики. Николай, Дилиган и Гончаров садились на лошадей и трогались, дремотно покачивались. А Дунька и угрюмый Климентий молча шагали сзади.
Вслед за тем пробегал легкой рысцой чернолицый кузнец. Сзади, на порядочном от него расстоянии, валко и неспоро плелся кузнечонок.
Усадьба становилась пустынной. В этот безмолвный час Авдотья ходила на озеро за хворостом. Там ей все было любо. Вода была так тиха, что в ней недвижно стояли опрокинутые тополя. Где-то в бездонной глубине смутно дрожали рассветные облака. Иной раз Авдотье слышалось короткое пение птицы, похожее на возглас удивления.
— Гляди, удивляйся, — говорила Авдотья птице. — Никогда сыта не будешь!..
Среди дня она выходила на крыльцо и из-под узкой ладошки глядела на степь. Сколько уж дней коммунары пахали и сеяли, а пашня все еще казалась малой заплатой. «Как муравьи, гору точат. Не поддается, матушка», — думала она. И мысль о больном Николае обжигала ее. На мгновение Авдотья опускала голову. Но быстро овладевала собой и, сурово поджав губы, говорила:
— Пусть на миру иссохнет. Одному в жизни колотиться совсем уж плохо.
…Однажды ночью в дом неожиданно ввалился Ремнев. Был он без фуражки, взлохмаченный, в распахнутой шинели. Николай сразу сел на нарах, будто и не спал. Степан шепнул ему что-то и потянул за рукав. Они тихо вышли на крыльцо. Авдотья приподнялась и открыла окно.
— Как пахота? — спросил Степан, скручивая цигарку.
— Коней мало, — не сразу откликнулся Николай. — Тянем помаленьку.
Степан зажег спичку и, забывшись, держал ее в растопыренных пальцах. Николай вдруг увидел, что Степан исхудал, а взгляд у него стал беспокойным и шалым.
Наконец Ремнев прикурил и жадно затянулся; оба присели на крыльце.
— С народом ладишь? — спросил Ремнев.
— Бывает, шумят. Баб в кулаке держу. Приходится.
— В округе банды шалят. Знаешь?
Николай кашлянул и, сдерживая знобкую дрожь, ответил:
— Нет.
— На отшибе живете, неправильно. — Степан грузно пошевелился. — С орловскими, слыхал, не поладили. Ну, а с ягодинскими? Ты к ним сходи, потолкуй: село бедное, деды крепостными были.
Степан наскоро рассказал, что в Утевке сильно шумят крепкие хозяева, но беднота держится твердо. Отряд чоновцев перешел на казарменное положение, по ночам приходится расставлять посты по дорогам.
— С фронта неважные вести идут, — неохотно добавил он. — Наши с поляками бьются на Украине. Не слыхал? Надо, брат, газеты читать. Пришлю вам из волости.
Они помолчали. Ремнев плюнул на окурок, смял его в пальцах и швырнул в темноту.
— Ты своим бабам скажи — скоро кумачу пришлю. Пусть кофты себе пошьют. А винтовки есть у тебя? — неожиданно спросил он.
— Две берданки да моя — русская. Патронов немного.
Степан досадливо крякнул, потом запустил руку в глубокий карман шинели и подал Николаю тяжелый наган.
— Мужикам своим про бандитов скажи, а женщинам — ни-ни! Без паники! — Степан глотнул воздух, словно ему нечем стало дышать. — Жилинских коммунистов, пять человек, порубали бандиты. Одна учителка там попала, молоденькая. Раисой звали…
Он порывисто встал и протянул руку Николаю. Молча прошли они садом. У амбара стояла лошадь Степана. Он подтянул подпруги, повернулся и нехотя, сквозь зубы, договорил:
