Она встала и двинулась к двери, порывисто расталкивая баб и ребятишек. Но тут в избу влетел высокий мальчишка.

— Коммуна едет! — истошно завопил он.

Толпа вынесла Наталью на улицу. Оглушенная криками и пьяными песнями, она бежала вместе с другими на край улицы. Мальчишка, мчавшийся рядом, радостно кричал:

— Кому — на́, кому — нет ничего! Кому — на́, кому — нет ничего!

На окраине толпа остановилась. Наталья, задыхаясь, изо всех сил вытягивала шею, но видела только сползающую с горы тонкую цепочку обоза. Никого из утевцев она не различала — обоз был еще слишком далеко.

Толпа накричалась, набегалась и опять повалила в избу. Наталья же украдкой скользнула в свой двор. Сняв праздничный наряд, она бережно сложила его, расстегнула гусарики и долго сидела, опустив руки, одна во всем доме. Стало уже темнеть, когда она торопливо обула лапти и вышла за ворота.

Сначала она задумчиво шагала по дороге, потом остановилась и повернула к Старице. Встала на высоком берегу у куста и долго смотрела на хутор коммунаров. Там происходило смутное движение. Один раз тупо щелкнул кнут, вслед за тем послышался отрывистый топот стреноженной лошади. «Как они жить тут будут? — подумала она, с удивлением и жалостью разглядывая три высоких дома, как бы случайно брошенных в степи. — Хуже птиц пролетных!»

На противоположном берегу двигалась странная, качающаяся фигура. Сначала Наталья решила, что сюда забрел пьяный мужик со свадьбы. Но этого не могло случиться — обход был слишком далек. «Утевский, из коммунаров», — сообразила она и от внезапного страха повалилась ничком. Человек остановился на берегу. Наталья, подняв голову, увидела бледное пятно лица и перекошенную линию плеч. «Безрукий, что ли?» — удивилась она. Тут человек повернулся и сразу исчез в сумерках. Наталья побежала домой. Она едва не опоздала к ужину.

Когда выхлебали щи, Степан постучал ложкой по краю блюда, что означало: «Теперь бери с мясом». Но стук вышел громкий. Старуха испуганно выпрямилась и положила ложку. Братья переглянулись и враз звучно зажевали мясо, выжидающе поглядывая на отца.

— И где им осилить такую землицу? — Степан насмешливо поднял брови. — В председателях-то хромой Николка Логунов.

Наталья вся как-то дернулась и выронила ложку.

— Ну?! — грозно крикнул Степан. Он не любил шума и беспорядка за столом.

Наталья подняла ложку и встала, пунцовая и растерянная.

— На том спасибо. Сыта я.

Первая ночь на хуторе прошла тревожно — ребятишки хныкали от холода, бабы беспокойно ворочались. Николай дважды выходил во двор и подолгу простаивал у дверей конюшни: боялся, не свели бы лошадей. В конюшне был деревянный настил, и Николай слышал, как лошади сонно переступали с ноги на ногу. «Чего боюсь? — укорял он себя, возвращаясь с обхода. — А если и боюсь — людям не надо этого показывать».

На заре он поднял коммунаров. Голос у него был такой спокойный, что женщины молча подчинились его приказанию: взяли лопаты и ушли на берег Старицы — копать гряды под капусту.

Мужчины отправились замерять яровое поле. Степь вокруг хутора закипала молодой зеленью. Орловские давно отсеялись. Их ровные боронованные поля успели уже порыжеть под солнцем, а сочные полосы озими изумрудно зеленели у самых владений коммуны.

Последний урожай ржи на бывших аржановских землях волость сняла два года назад, яровой же клин давно стоял впусте, с заросшими межами. Коммунары целый день колесили по степи, спорили, размахивали батогами и наконец забили редкие колья, обозначившие поля.

Домой вернулись в сумерках. У моста их встретили ребятишки. Двое белоголовых сыновей малорослого Гончарова бросились к отцу. Старший успел схватить усталого Павла Васильевича за свободную руку, младший же уцепился за рубаху и семенил сзади, часто спотыкаясь. Тогда Николай подхватил мальчишку и посадил к себе на плечи. Тот благодарно засопел и обнял его ручонкой. «Осенью валенки ребятам сваляем», — решил Николай, растроганно покосившись на босые и уже задубелые ноги мальчика.

Утром выехали на пахоту. Николаю достался участок на пригорке. Он остановил лошадей у межи, направил плуг и оглянулся. Утренняя тишина окружала его. Он вздохнул, коротко крикнул на лошадей, налег на ручку плуга и пошел по борозде, волоча больную ногу. Под плугом хрустели и рвались корни, земля отваливалась черными жирными комьями. Николай выпрямился только у поворота, когда увидел тонкую фигурку босой девушки. Подобрав юбки, она бежала прямо на него.

— Из Орловки! Наталья! — громко сказал себе Николай и хлестнул лошадей.

Не смея оглянуться, он зашагал за плугом. Девушка догнала его и, часто дыша, пошла рядом. Николай поднял голову. Это была длинноногая Дунька, дочь Дилигана.

— Дядя Николай, — звонко сказала она, — дай я попашусь.

Лицо Николая выразило полное смятение.

— Трудно тебе, дядя Николай, — робко добавила она. — А я ведь за мужика могу.

— Ну-ну, — с усилием пробормотал Николай. — Пробуй.

Только сейчас он понял, что ждал давнишнюю, молоденькую Наталью, которая вот так легко и ладно бегала по утевским лугам. «Эка! Разве Наталья может быть сейчас вот такая молоденькая!» — подумал он и невесело улыбнулся.

Коммунары решили засеять пятьдесят десятин пшеницей. Пахали от темна до темна. Пробовали пахать и ночью, но эту затею пришлось отложить: ночи были слишком темны, пашня выходила с огрехами, а усталые люди засыпали на ходу.

Левое побережье Старицы коммунары отвели под сенокосные угодья, замеряли большой озимый клин, и все-таки свободная земля выпирала отовсюду, буйно прорастала травой и дикими цветами.

«Удивленье: душит нас земля», — ревниво повторял седой Климентий.

В коммуне говорили о земле радостно и с тайной тревогой. Люди исхудали, почернели от степного солнца. Бабы ходили злые, носы у них облупились: копать гряды приходилось по целине, опутанной травой и старыми цепкими корнями.

По вечерам в главном доме коммуны шли шумные споры. В конце концов мужчины угрюмо порешили сбавить пахоты на пять десятин. Скоро, однако, стало ясно, что коммунарам не поднять и сорока десятин: время шло, лошади были измучены до крайности.

…Дилиган пахал на участке, соседнем с Николаем. Он прокладывал борозду, тонко покрикивая на лошадей, когда рукоять вдруг прыгнула у него из рук и плуг резко качнуло в сторону.

— Стой! — испуганно закричал Дилиган и высвободил лемех.

На влажном выпуклом лезвии зияла мятая впадина, круглый булыжник скатился к ногам.

— Родимец! — прошептал Дилиган, стискивая камень в огромном кулаке. — Откуда взялся, волчий объедок? Теперь, считай, полдня пропало!

Он с отчаянием огляделся. Неширокая полоса свежей пашни стремительно сбегала к озеру. Других пахарей не было видно. Лошади жадно выщипывали молодую травку, выставив понурые зады. «Пускай попасутся», — решил Дилиган и отстегнул постромки.

Нагнувшись над плугом, он попытался отвинтить лемех. Гайки никак не поддавались: хоть бросайся на землю и отрывай зубами!

Наконец Дилиган, весь в испарине, поднялся, крепко сжимая лемех в руках. Теперь надо пройти самым кратким путем к кузнице. Пожалуй, берегом Старицы будет скорее.

Он поспешно миновал пашню, пробрался сквозь кустарник и зашагал, хрустя песком, по бережку, вдоль камышей. Отсюда как на ладони видны были просторные поля коммуны, на них всюду колыхалась сухая, легкая трава. Тучная невозделанная земля требовала могучего, согласного человеческого труда. «Не сладить нам! — со стыдом и страхом думал Дилиган. — Иголкой гору ковыряем. Машину бы сюда!..»

Неожиданная мысль о машине ослепила его. Он шел, загребая ногами песок, и жалостно улыбался. Машина!.. Когда-то посчастливилось ему увидеть машину в барском имении. Даже названия ее он не мог припомнить. Перед глазами вставало только спорое движение: урча и шевеля колесами, машина жадно подбирала под себя, кромсала, дробила землю.