— Пошто вернулись? — ошарашенно спросил Кузьма.

— Так что некуда податься! — протяжно, сдерживая свой пронзительный голос, сказал Дилиган и высоко поднял густые брови. — До Ждамировки даже не доехали. Человек оттуда встрелся, сказывал: там тоже казаки. От Оренбурга, говорят, идут. У дружинников в Сорочинской оружие отняли, начальника убили. Так что все наши возвернулись, по домам разошлись. А кто на Ток подался, рыбачить. Леска где-то схоронился. Один Франец казачишку сшиб и в степь ускакал.

Кузьма зачерпнул полную ложку пшенной каши и в забывчивости держал ее над чашкой.

— Неужто мир не встанет против пятнадцати душ, а? За нас?

Дилиган ничего не успел ответить. В избу ворвался маленький Митюшка.

— Дядя Кузьма, тетенька Мариша! — визгливо закричал он. — На том концу солдаты! Идут, идут и на лошадях едут… О-ёй сила-а! Сзади пушки у них, вот истинный, провалиться мне!

Кузьма круто облизнул ложку, смахнул крошки с бороды и встал.

— Пусти-ка, баба.

Он пошел к двери, но вернулся и полез на полати.

— Белая армия, — глухо сказал он оттуда.

Мариша бестолково заметалась по избе.

— Господи! Господи!

Дилиган судорожно мял картуз и как-то странно покашливал. Только малыши невозмутимо чавкали за столом.

— Не нажрались вы? — злобно крикнула Мариша.

Маленький в люльке заплакал.

Дилиган положил картуз на лавку, пригладил волосы и молча полез к Кузьме на полати. Полати были низкие, сумрачные. Дилиган с трудом вытянул длинные ноги. Кузьма лежал к нему спиной, уткнув голову в подушку.

— Беги ты за-ради бога. Куда я с ребятами-то денусь в случае чего? — крикнула снизу Мариша.

Кузьма вздохнул и повернулся к Дилигану.

— Молчи, баба, — сказал он, устало закрывая глаза. — Мужики мои все в хатах, а я побегу! Да и степь кругом.

На шестке сонно верещал сверчок, в избе стоял густой, теплый запах парного молока и новой овчины.

— Ваня, братец, — сипло прошептал Кузьма, — чую: смертушка моя!

Солдаты и казаки разместились на Большой улице в просторных домах утевских хозяев. Далеко за полночь немую тишину улиц разрывали четкий солдатский шаг, звон шпор, разноголосый говор. У колодцев ржали рослые казацкие лошади. На дальнем краю Утевки, у кладбища, солдат высоким тенорком пел протяжную песню.

Позднее всех по Большой улице глухо прогрохотали орудийные упряжки. Они остановились в тени церковного сада, рядом со школой. В высоких окнах школы зажглись огни, на резное крыльцо вышел дюжий казак. Он прибил к двери листок, где было выведено крупными буквами: «Штаб». Потом казак обернулся, поглядел в темь из-под нависших бровей и ушел в школу.

Кривуша, как и всегда, рано погрузилась в сон и тишину: сюда, в низенькие избы, не поставили ни одного солдата.

Был канун престольного праздника успенья, издавна славившегося в Утевке торжественной обедней, рыбными пирогами и хмельными свадьбами. И ныне бабы затеяли сдобное тесто, а мужики с вечера ушли рыбачить на Ток: по заре славно ловились жирные сомы и сазаны.

Утром поднялся сухой и горячий ветер, по дорогам закрутилась пыль. В крайней избе, что была окружена зелеными огородами и стояла в степи, на отшибе от Утевки, толстая Федосья Хвощиха месила хлебы. Муж ее в ночь ушел на Ток. Хлебы уже подходили, Федосья опоздала к обедне, а мужа все не было. Федосья то и дело поднимала от квашни багровое, потное лицо.

У раскрытого окошка остановилась незнакомая чувашка. Ее лицо, по-старушечьи сморщенное, было залито слезами. Она облокотилась коричневым локтем о подоконник и с усилием выговорила:

— Уньшиков… Мою муж… упушки… не витал ты?

— Уньшиков, комиссар-то? Нету, милая, — ответила Хвощиха, продолжая мерно сгибаться над квашней.

Чувашка обхватила обеими ладонями голову и закачалась. Ее ожерелья из монет глухо зазвенели.

— У-у, хой-ха! Солдат увезла мою муж… детей многа… плоха!

Хвощиха бросила квашню и высунулась из окна: женщина, всхлипывая и пересыпая речь чувашскими словами, рассказала, что на заре к ним в Игнашкино прискакали казаки, подняли мужа с постели и, как он был, в исподнем белье, увезли куда-то.

— О-о-о! — всплеснула руками Федосья.

Чувашка пошла прочь от окна. Плечи ее вздрагивали, на платье качались и звенели монеты. По ее легкой походке Федосья увидела, что чувашка была совсем молодая.

Тогда Федосью пронзила острая тревога. Отскочив от окна, она обвязала квашню чистым столешником и накинула платок на голову.

Еще издали увидела она, что в Кривуше творится что-то неладное: народ мечется от двора к двору, как на пожаре. Федосья загородила ладошкой глаза и тотчас же разглядела двух казаков: солнце блеснуло у одного из них на начищенном голенище, у другого — на оправе шашки.

Казаки поспешно прошагали на другой порядок, и за ними, словно вспугнутые птицы, метнулись люди. Федосья перекрестилась и прибавила шагу. Навстречу ей плыла дебелая глухая старуха Федора. Рыхлое ее лицо было серым от испуга. Хвощиха в смятеньи вцепилась в толстый локоть старухи.

— Левоновна! Чего такое?

— Всех, всех повытаскали ночью! — могучим басом прокричала старуха. — Как ястребы над гнездом вились. Ох, рожоны вы мои детушки!

Федосья разинула было рот, но так и не произнесла ни звука: ее ударил по ушам острый и долгий ребячий крик, и она бросилась бежать, путаясь в широких юбках. Остановилась только у кучки баб. Крайняя повернулась к ней.

— Ты чего, аль из-за горы пришла? — устало сказала она. — Тут с самой ночи мужиков ловют. По Току и то казаки прошли по обоим берегам. Не говоря уж по деревне. Кузьму Бахарева увели… Так, милые, на полатях и застали. Повели, он молчит, а сам кипенный-белый сделался. Жена на смертной постели лежит, ребята воют… Тут крик, тут хлысты!

Баба осеклась и опасливо поджала губы. Мимо них проходил белесый военный. Он оглядывался по сторонам и монотонно посвистывал. Увидев Николая в его порыжевшей гимнастерке, остановился и строго спросил:

— Солдат?

Николай молча положил костыль и отвернул штанину. Военный увидел свежий малиновый рубец и поморщился. Молодой крестьянин в гимнастерке смотрел на него светлыми глазами, наполненными такой злобной силой, что военный невольно тронул кобуру револьвера и зябко повел плечом.

На углу Кривуши показались нарядные бабы — праздничная служба, очевидно, кончилась. Однако бабы шли неровным рядом и без всякой степенности.

— Глядите, Наталья! — сдержанно крикнул кто-то.

— Францева баба, австриячка!

— Ох, как бежит!..

Низенькая беременная Наталья с размаху врезалась в кучку женщин. На ее худом лице выступили багровые пятна. Она прижалась к Федосье, дрожа всем своим тучным, разгоряченным телом, и изнеможенно крикнула:

— Бабоньки, сокройте! Франец мой казака убил! Ищут его. На дворе у нас были!..

На улице показалась Авдотья Нужда, с головы до ног одетая в черное, строгая и замкнутая.

— Недоброе чует, — зашептались бабы.

Авдотья остановилась около сына, сидевшего на завалинке, и тихо сказала:

— К Дилигану с задов пошли.

Оправив платок, она взялась за кольцо соседней калитки.

Дуня, Дилиганова дочка, стояла перед чубатым казаком и повторяла отчаянно звонко, словно без памяти:

— А я знаю, что ли, где тятя? А я знаю?

Чубатый что-то рявкнул на девочку и поднял нагайку. Авдотья легко и молча встала между Дуней и казаком. Нагайка пришлась ей по плечу и до тела рассекла кофту.

— Не тронь девоньку! — не дрогнув, сказала она. — Чего дите знает?

Казак удивленно перевел глаза с Авдотьи на девчонку. Обе были светловолосые, синеглазые, узколицые.

— Мать, что ли? — недовольно пробасил он, опуская нагайку.

— Нет. Я мать солдату.

Казак смачно плюнул и зашагал по двору.

За воротами казак остановился, вынул из кармана бумажку и дал прочесть шагавшему рядом казачонку. «Наталья Панова», — услышала Авдотья и вздрогнула. Казак недоверчиво прищурился на нее и пошел по порядку.