— На свадьбу пришли, — деловито пробасил Пронькин. — По-соседски.
Параскева часто, по-птичьи, закивала головой: «Да-да, на свадьбу».
Авдотья вышла из-за стола и поклонилась им в пояс:
— Гостям рады. Пожалуйте.
Николай взглянул на мать, на Пронькиных и крепко, до желваков, стиснул челюсти.
Наталья в замешательстве отодвинула от себя пампушки, пустую рюмку, потом снова придвинула. Пальцы ее дрожали. Вдруг она выпрямилась, щеки ее опалило внезапным румянцем: она увидела троих парней Пронькиных, которые молча топтались за порогом, в сенях. Прокопий сразу же выступил вперед, встал на свету и устремил на Наталью тускловатый, неподвижный взгляд. «Скажет, идол, скажет про меня, — подумала Наталья, каменея от стыда и гнева, — осрамит перед всем миром, перед Николей…»
Прокопий оскалил белые зубы в ленивой улыбке и что-то негромко сказал братьям. Все трое быстро скрылись в сенях.
Николай склонился к Наталье и тихо проговорил:
— Трудная у нас будет жизнь, Наташа!
— Никого на свете мне больше не надо, — быстро, почти плача, ответила ему Наталья.
Николай пристально взглянул на жену и едва не вскрикнул от неожиданной догадки: этот наряд, с желтыми, как лепестки подсолнуха, разводами, он видел еще мальчишкой на молодой матери. Удивление перед матерью и нежность потрясли его — он обернулся, ища ее взглядом.
Вся розовая от волнения, стройная в своем нестарушечьем платье, она хлопотала около Пронькиных.
Степан уже сел за стол и оставил жене краешек скамьи, на котором она тотчас же примостилась.
Авдотья пошла в угол комнаты, к столу с запасными пирогами. Она шугнула ребятишек и, подумав, отрезала два куска от жирного курника, приготовленного к концу обеда, для закуски.
— Угощайтеся, — с гордостью сказала она, кладя куски перед Пронькиными. — Не взыщите.
Степан неторопливо оглядел стол, убранство, людей. Особенно пристально и долго рассматривал молодых. Они сидели без нужной чинности, тесно прижавшись друг к другу, не наряднее других, не убранные цветами, и лица их, расстроенные и необычно трезвые для свадебного стола, были отмечены усталостью и страданием. У Николая вокруг жесткого рта, у Натальи меж тонких бровей легли морщины.
Около Пронькина дремал большеголовый кузнец Иван Потапов. И опять это не было сладкой хмельной дремой: кузнец устал от непривычного безделья и скуки.
— К венцу-то ездили, что ли? — зычно спросил Степан. — Стол у вас, гляжу, не свадебный: сухой.
— В волости расписались, — ровно ответила Авдотья.
— A-а, вокруг стола писарь венчал…
Пронькин поскреб в седых усах жестким ногтем и притворно вздохнул.
— Ныне без венцов, без бубенцов… — начал было он присказку, но сбился: в горницу, топая высокими сапогами, ввалился потный и растрепанный Степан Ремнев.
— Опоздал! — горестно крикнул он с порога. — На собрании просидел, извиняйте! Да и за мамашей вот пришлось в Утевку заехать.
Он подтолкнул вперед маленькую согбенную старушку, мать Натальи. На плечах старушки коробилась широкая, у кого-то призанятая кофта.
Авдотья строго взглянула на Дилигана, и тот покорно встал, освободив место. Старуху усадили рядом с Натальей. Авдотья кинулась к пирогам, безжалостно отхватила кусок курника.
Степан Ремнев прошел обратно в сени и вынес оттуда большой сверток.
— Кумачу бабонькам привез!
Довольно похохатывая, он положил сверток на край стола и вдруг увидел старика Пронькина.
— Гости у вас тут, — неопределенно промычал он и притиснул материю кулаком.
Пронькин поежился, зачем-то отстегнул верхний крючок поддевки, ласково заглянул в глаза Ремневу.
— Говорю старухе: помрем, не увидим советской свадьбы. Пойдем, говорю, дура…
Ремнев стоял безучастно, словно глухой, и Пронькин на всякий случай подмигнул кузнецу. Тот отчужденно усмехнулся. Старуха его, ничего не понимая, старательно грызла цыплячью ножку. «Сговорились, презирают…» — со злобным удивлением подумал Степан и опустил глаза.
— На флаги прислали кумач-то, — повысил голос Ремнев. — А я говорю: коммунарам надо обрядиться.
Ксюшка, не утерпев, отвернула край материи и тихо охнула: плотный, яркий цвет и пронзительный запах краски радостно удивили ее.
Ремнев между тем сделался серьезным; он поманил пальцем Дилигана, тот понимающе улыбнулся, и они вышли из горницы.
На кухне Ремнев вытащил из-за пазухи бутылку с денатуратом, взболтал, посмотрел на свет и поставил на стол.
— В больнице выпросил. И вот еще.
Он сунул в руки Дилигану пузатую бутыль с самогоном. Дилиган открыл пробки, понюхал и то и другое, покрутил головой.
— Разбавлять придется, Степан Евлампьич.
Особенно щедро разбавили водой спирт. Он помутнел и теперь похож был на мыльные помои. Самогонка же куда слабее стала отдавать сивухой. Дилиган посмотрел на бутыли восторженно, но Ремнев с сомнением пощелкал по ним длинным пальцем: выпивка получилась некрепкая.
Дилиган, как дружка, обошел гостей и расчетливо нацедил «по первой».
— Первая рюмка колом, вторая — соколом, прочие — мелкими пташками. Кушайте! — торжественно провозгласил он.
Кузнец запрокинул стакан, подержал спирт во рту и проглотил с явным недоверием.
— Пей-ка, на дне копейка! — крикнул ему через стол Климентий и жиденько посмеялся.
Парни Пронькины так и не сели к столу. Они вышли на улицу и, пересмеиваясь, стояли в кустах сирени, под открытыми окнами.
За столом сделалось шумно. Женщины в самом деле слегка опьянели, хоть и было в вине больше дурноты, чем хмеля. Мариша сидела молча, с пьяной гордостью откинув маленькую голову, однако брови ее были скорбно приподняты и серые глаза налились слезами.
Кузнечиха взмахнула толстой рукой и упрямо пробормотала:
— Добрая свадьба неделю бывает.
— Эй вы, горькие! — крикнул на весь стол Климентий и высоко поднял стакан. — Запили заплатки, загуляли лоскутки!
Кузнец до половины опустошил стакан, потом взболтал остатки и внимательно понюхал.
Дилиган за спинами гостей подливал в стаканы, выкрикивал шутки, побаски и то и дело бросал неприметный взгляд на пустеющую бутыль.
Авдотья тревожно следила за мужиками, за Пронькиными. Вино было мутное, слабое, ненастоящее. В Утевке в старые времена непьяная свадьба считалась позором, и оскорбленные гости, случалось, крепко избивали хозяина.
Ремнев заметил тревогу Авдотьи. Выцедив второй стакан, он со звоном, нарочито неловко опрокинул его на стол, клюнул носом и заорал:
— Песню!
— Молодых величать! — в тон ему неожиданно крикнул Пронькин и с маху расстегнул крючки у поддевки.
Ремнев, подавив усмешку, цепко, по-пьяному, облапил его обеими руками.
— Песню! Бабы, что же вы? Языки проглотили? — вдвоем вразброд закричали они.
Дарья суетливо подтолкнула застывшую Маришу, зазывно улыбнулась кузнечихе и откашлялась.
завела она столь высоко, что бабы подхватили нерешительно и не в лад:
Лели-леленьки,
Под кудрявенькой,
Там стояла кровать,
Кровать нова, тесовая,
Одеяла шелковые…
Ксюшка громко, визгливо засмеялась:
— И кровати-то никакой нету — нары голые!
Песня упала, как подрезанная.
— Бывало, постель-то уберут, — мечтательно и как бы в забывчивости проговорила Мариша. — Одеяло паутинкой стегано или дождиком, подушки пуховы. С вечера — девка, с полуночи — молодка, по заре — хозяюшка…
Кузнечиха облизнула красные губы, склонилась к столу и зашептала бабам:
— Песни свадебные вовек для девиц назначены. — Она метнула на Наталью уклончивый взгляд и печально усмехнулась. — На цветок алый. Подснежная ягода — клюква!
Глава двенадцатая
Ремнев, словно и не слыша раздора в песне, весело улыбнулся бабам: