Пески скоро кончились, дорога пошла ровная. Павел Васильевич и Надежда забрались на телегу, Чалая затрусила мелкой рысцой.

— Все у них как в нашем колхозе, — медленно произнесла Надежда. — Плачут, поют, работают…

— То-то и оно, — согласился председатель. Он, верно, думал о том же. — Всем нелегко.

— Какой хороший дед! — с восхищением сказала Надежда. — Может, и приврал чего, а все равно хороший. А мы не всех еще дедов на поле вывели. Хвощ, к примеру, дома сидит. И старая кузнечиха тоже дома. А дед Леска — на пчельнике.

Она стала перебирать деревню, улицу за улицей. Гончаров знал как свои пять пальцев старую Кривушу — теперь она называлась Пролетарской, — а Поветьева — Карабановку, по-нынешнему Пушкинскую улицу. Выходило, что Надежда права: набирался кое-какой народ. Правда, это были по большей части люди «с запятой». Взять, к примеру, Князя…

— В годах уж он, Князь-то, — задумчиво сказал Гончаров.

— А сам ты не в годах? — жестко возразила Надежда. — Нынче года не указ.

Они заговорили о полях, бригадах, участках; оба наизусть знали все тысячегектарное хозяйство «Большевика». Массивы пшеницы, которые предстояло убирать, были закреплены за тремя полеводческими бригадами. Но во всех бригадах не хватало людей. И машин не хватало: в «Большевике» работали только один комбайн и два трактора. Конных жаток было мало. Надо пшеницу жать серпами, косить по старинке, по-всякому надо убирать. Как можно скорее. Как можно лучше.

Впереди замаячило серое бревенчатое здание школы. Телега с грохотом покатилась по грейдерной дороге главной, Советской улицы.

— Ты, Павел Васильевич, пошли сейчас дежурного за бригадирами, чтобы после ужина в правлении собрались, — торопливо сказала Надежда. — А мне бы вот успеть ко всем этим сходить…

— Обожди, чего спешишь, — веско возразил Павел Васильевич. — Леска придет, надо только, чтобы жену привел… И кузнечиха придет, я знаю.

Чалая сама свернула в знакомые ворота и остановилась посреди просторного бригадного двора. Гончарни бросил вожжи на спину кобылке и живо слез с телеги, за ним спрыгнула и Надежда.

К ним тотчас же подбежал белоголовый парнишка, и взял под уздцы лошадь, спросил у председателя:

— Дедушка, распрягу, а?

— Давай. На конюшню отведи! — приказал Павел Васильевич.

И вслед за Поветьевой вышел со двора. Они зашагали по пыльной улице.

— Князя надо уломать, — сказал Гончаров, наставительно подняв кривой палец. — Он у всех как бельмо на глазу. Чуть что — на него показывают: «Князь не выходит, а я чем хуже его?» Только с ним не скоро сладишь. — Гончаров, усмехаясь, покачал головой. — Недаром сказано: Князь.

В тот же самый вечерний час, когда Гончаров и Надежда Поветьева вернулись из района, вдова Степана Ремнева, Татьяна, узнала, что старший ее сын Федор тяжело ранен и лежит в госпитале в большом городе Татарской республики. Письмо, написанное рукой медсестры, прочитал вслух младший ее сын Степан, рослый подросток, очень похожий на покойного Ремнева.

— Далеко ли тот город? — спросила она.

— Далеко, мама.

— Сам, значит, не в силах писать.

— Наверное…

— Может, уж и рук нету?

— Ну, мама…

Татьяна смолкла, уставившись в темный угол, потом перевела на сына большие, темные, какие-то чужие глаза и глухо сказала:

— Ляг на повети.

«Оставь меня одну», — ясно слышалось в ее суровом голосе. Степан жалел мать. Но не привык он показывать свою сыновнюю любовь. Соскользнув с постели, взял с печи старенькую шубейку, выбежал из избы, единым духом взобрался на поветь. Раскинув шубейку на колком прошлогоднем сене, повалился ничком, тяжело сопя и кусая губы.

Татьяна сидела дотемна на той же скамье, прислушиваясь, как боль разливается в ней, затопляет ее всю. «Лягу в постель, накричусь», — думалось ей. Но не заплакала: слезы никак не могли пробиться наружу. Уже под утро кое-как добралась до постели, тотчас же заснула и увидела во сне Федора. Сын шел по плотине в новой расшитой рубахе, и она явственно услышала родной, радостно дрогнувший голос: «Мама!»

«В новом, веселый — не к добру», — подумала Татьяна, проснувшись и глядя в окно. Оно сверху донизу было залито розовым светом… Она заторопилась, вскочила, оправила юбки и снова туго повязала платок.

Заглянув на поветь, увидела там только распластанную шубейку: Степа убежал, наверное, к своему трактору. «Не разбудил, пожалел», — поняла Татьяна. И вдруг слезы так и хлынули из глаз.

Захлебываясь, то и дело утирая лицо руками, она связала в узелок темные лепешки, две головки луку, налила кувшинчик молока, подперла доской дверь и вскинула грабли на плечо.

В первые минуты, шагая по узенькой тропинке, видела все вокруг неясно, немо, как во сне, — покойный свет раннего солнца, соломенные перемятые крыши, ровную цепочку воробьев на проводах… Где-то совсем близко щелкал длинным бичом пастух и кричал козленок — совсем ребячьим, прозрачным, тоскливым голоском. Она перешла улицу, мягко утопая в пыли разъезженной дороги, миновала последнюю избу, огороженную стареньким плетнем, и перед нею необъятно распахнулась степь.

Всегда — сколько Татьяна себя помнила — ее радостно удивлял этот степной простор, вечный шелест трав и хлебов, вольный ветерок, прямые степные дороги, стремительно бегущие на край земли… Бывало, в прежние годы промается она долгую зиму в низенькой хатенке, в хлопотах, в нехватках, в ребячьем гаме, а ранней весной выйдет за деревню, и ахнет, и раскинет руки, и засмеется: вот она какая, степь, — нет ей конца и края.

И сейчас Татьяна жадно смотрела и не могла насмотреться: степь некруто подымалась к горизонту, солнечная, пестрая, золотая от нескошенных пшеничных полей, голубоватая от полынка, бархатно-черная от огромных квадратов пашни.

По дорогам и тропинкам изо всех улиц и проулков, освещенные красноватыми лучами солнца, двигались люди, по одному, по двое, небольшими группами, с косами или граблями на плечах.

Они, как и Татьяна, шли на поля: Утевка поднялась, видно, вся — от мала до велика.

Женщина порывисто вздохнула и зашагала быстрее. Сердце понемножку стало словно оттаивать, и в ней уже пробуждалось живое любопытство ко всему, что творилось вокруг.

Мимо, с силой нажимая на педали и пыля, промчался на велосипеде парень в темном просторном комбинезоне и в рабочей кепке. Следом за ним, тоже на велосипеде, прокатила Маришина дочь Даша, длинноногая, красивая женщина. Она стала трактористкой еще до войны, первой девушкой-трактористкой в Утевке.

Татьяна свернула с большака на узкую дорогу, что вела к оврагу. Много лет назад степь там разверзлась глубокой рваной трещиной, которая зияла темно и страшновато, потом заросла низким кустарничком, травой и цветами. Молодая Татьяна, бывало, бегала туда за сочной и вкусной травой дикушей. Целину теперь распахали вплоть до оврага. Но еще до войны трактористы и особенно комбайнеры шли сюда с неохотой: края оврага постоянно осыпались, и пашня и жатва получались с огрехами. Вот на этом-то участке нынче и определили убирать пшеницу вручную.

Татьяна скоро нагнала Авдотью Логунову и Катерину-кузнечиху, которые шли, тихо беседуя. Катерина, исхудавшая, старенькая, согнутая, говорила Авдотье тусклым голосом, сдерживаясь от слез:

— Теперь бы Ваню моего сюда… Вот жнец был! Это ведь я сбила его в голодный год — едем да едем. Смотришь, живой был бы, дома-то. С поезда нас сняли — он уж без памяти сделался… Тиф. Закрыл глаза на дальней сторонке. Сама виновата. А теперь вот и Павел… Вернется ли?

— Зараньше зачем горевать, — негромко отозвалась Авдотья.

Ей перевалило на седьмой десяток, а была она пряма и стройна, словно старость, сурово пригнувшая Катерину-кузнечиху, все еще щадила Авдотью: против своих сверстниц казалась она куда более молодой.

Татьяна поздоровалась с обеими женщинами и зашагала рядом.

— Да я разве откажусь, — сказала кузнечиха, взглядывая на Авдотью, потом на Татьяну слезящимися глазками. — У меня сын там… сколько силы моей хватит… Спасибо, вспомнили, позвали…