И все-таки, когда она увидела в своем дворе Авдотью, сердце у нее упало. Мариша оробела до того, что сунула в печь ухват черенком вперед. «Знает или не знает? — подумала она. — Знает — корить меня будет». Она едва не уронила на неровном поду горшок с кашей, поставила ухват в угол и порывисто вздохнула.

— Здравствуй, Марья, — с порога сказала Авдотья.

Мариша сразу засуетилась, забегала по избе: усадила гостью в передний угол, смахнула ладошкой крохи со стола, прикрикнула на Кузьму. Тот молча накинул полушубок и ушел.

— Сядь, — внятно и словно с упреком проговорила Авдотья.

Мариша послушно села и наконец решилась прямо, открыто взглянуть на Авдотью.

Сухое, строгое лицо Авдотьи, туго охваченное шалью, поразило Маришу в самое сердце. Она вспомнила старую их дружбу в коммуне, причит Авдотьи над убитым Кузьмой, глухую, голодную зиму, когда Авдотья неизвестно откуда приносила сухие кусочки хлеба и мерзлые картофелины для ее детей.

«Этой не соврешь», — подумала она и порывисто проговорила:

— Матушка, Авдотья Егорьевна, не осуди! К попу не пошла, а перед тобой как на духу…

Авдотья не пошевелилась, не вздохнула, только положила ладони на голову Мариши и легко разняла по ряду темные спутанные волосы.

— Не за тем я пришла, — медленно сказала она. — Да и как осудишь? Переломали у тебя жизнь…

Мариша затихла, насторожилась.

— Ныне всяк своему счастью хозяин. Сама знаешь: одна головня в поле гаснет, а две дымятся.

— Авдотьюшка!..

Мариша упруго вскочила и всплеснула руками. В печке что-то зашипело, она бросилась туда и схватила ухват.

— Каша убежала!

Авдотья молча и пристально следила за ней. Движения у Мариши стали ловкими, молодыми, на щеках выступил смуглый, воспаленный румянец — вся она, от тяжелого медного узла волос до маленьких ног в толстых пестрых чулках, была красива последней бабьей красотой.

— Гляди не затяжелей! — заметила Авдотья и опустила глаза, скрыв улыбку.

Мариша подбежала к ней, как на крыльях, и зашептала со страстной убежденностью:

— Не затяжелею… Да ведь какой мужик-то, видела? Кучерявый, сильный, а смирный!

— Ну вот, наговорила, — слабо усмехнулась Авдотья. — Приданое Дарье справила?

Мариша дрогнула, ничего не ответила.

— И не справишь, — жестко сказала Авдотья. — Девку надорвешь, сама жилы вытянешь, а не справишь.

— Что это ты! Федя вон деньги мне стал давать.

— Федор не надежа: не своя ему Дашка.

Это была правда, которую Мариша таила даже от себя.

— У самой сердце иссохло, — тихо призналась она. — Неужели и Дашке доли не будет, а?

— Мальчишку тоже не жалеешь, — беспощадно продолжала Авдотья. — С каких пор по чужим пашням пустила.

— Этому приданого не надо, — со злобной решимостью ответила Мариша. — Мужик. Сам долю свою найдет.

— До мужика далеко. Молодая ветла гнется, гнется, да и сломится.

Они помолчали.

Долгим и печальным взглядом обвела Авдотья бедную Маришину избу: две широкие скамьи, на которых — Авдотья помнила это отчетливо — лежал убитый Кузьма. Чисто выскобленный шаткий стол. За ним когда-то шумели малые Маришины ребятишки. Горбатый бурый сундук с вырванным напрочь пробоем, широкие кривые половицы, огромная закопченная печь, прочно осевшая на один бок.

Как радовался Кузьма новой своей избе, бумажным занавескам, расшитой скатерти! Бывало, подолгу простаивал он над зыбкой сына, конфузливо трогал одним пальцем розовую пятку младенца и напряженно следил за его светлым, бездумным взглядом. Давно это было!

— Слушай меня, Марья, — сказала наконец Авдотья с такой значительностью, что Мариша подняла голову в тревожном ожидании. — Я твою жизнь знаю до самого дна. Слушай меня: пропадешь ты, одинокая, как былинка в чистом поле. Одна у тебя дорога — в колхоз.

Мариша даже отпрянула от нее и уцепилась за подоконник, как будто земля ушла у нее из-под ног.

— Значит, неспроста пришла, — зашептала она. — Ты что же, с ячеешниками-то заодно? Дашка моя вон тоже… в комсомол подалась.

— Не об этом речь! — Авдотья упруго пристукнула по столу сухим кулачком. — Глупа ты, Марья! В колхозе народная управа, никто не обсчитает и на себя работать будешь. По Кузьме-то первая должна в колхоз идти!

Мариша внезапно сломилась, крикнув со слезами и досадой:

— Мало я в жизни горя нахлебалась!

Авдотья провела ладонью по ее дрожащим плечам и мягко проговорила:

— И я о том же: похлебала, и довольно. Хоть дети свет увидят. Думай, бабонька. Вечером приду, скажешь…

Как ни рвалась Авдотья повидаться с Надеждой, в дом к Поветьевым она все-таки не решилась пойти, опасаясь крутого нрава самого хозяина двора, Анисима Григорьевича. Поколебавшись дня два, она отправилась на дальнюю улицу, приткнувшуюся к самому берегу Тока, где жил Афанасий Попов.

Этого человека она знала лучше, чем Ремнев или председатель сельского Совета Карасев, потому что ей пришлось года полтора есть с Князем нещедрый хозяйский хлеб у Курылевых и своими собственными глазами видеть метания Афанасия и ссоры его с «отцом». Не в том только состояла суть дела, что копились у Афанасия батрацкие обиды: он и на белый-то свет появился не в законе, приблудным, и, значит, обижен был от самого рождения. «Благодетель» Илья Курылев, подобравший двенадцатилетнего крепыша после самовольной смерти его матери, расщедрился лишь на то, чтобы дать «сыну» отчество «Ильич», но фамилию на всякий случай оставил материнскую — Попов. С тех ребячьих лет и стал Афоня даровым батраком только на посулы не скупого богача Курылева.

Когда же за Афанасием, окончательно не поладившим с неродным отцом, в последний раз закрылись курылевские ворота, он подался в город Чаплино и почти до тридцатилетнего возраста скитался там, пока не прибился к больнице в ночные сторожа. Тут-то, в одинокой каморке, и настигла его «божественность», и стал он искать правду.

Авдотья по-своему объясняла этот неожиданный поворот в жизни Князя: слишком уж трудно было ему отказаться от крестьянской доли, от земли, на которой отроду ему положено было тратить свою медвежью силищу. Земля навечно оказалась не его, чужой, и весь белый свет сразу стал чужой. Тогда-то, думала Авдотья, и перегорели в нем все упования, дал он себе волю погрузиться в «божественное» и, осудив всеобщее «зло», принялся искать какую-то непонятную правду.

Тут и подцепила его хитрющая Лукерья, вдруг зачастившая в чаплинскую больницу: «монашество» в этой засидевшейся девке было напускное, а сквозь угрюмость и темное бормотание одинокого как перст, никогда никем не привеченного мужика она разглядела нерастраченную силу. Умело поддакивая Князю, она уговорила его вернуться в Утевку, взяла в свою избу, приодела, женила на себе и пристроила сторожем в школу. И стал угрюмый мужик ходить с колотушкой, караулил, неизвестно от кого, старенькое саманное здание школы да на переменках звонил в колокольчик.

Обо всем этом думала Авдотья, шагая на дальнюю улицу, где жил Князь. Дойдя до его избы, сиявшей на солнце двумя чисто отмытыми окошками, она немного постояла, собираясь с силами, потом вздохнула и тихо отворила калитку.

Афанасий сидел в переднем углу, уставленном и увешанном иконами и расписными пасхальными яичками. Лукерья что-то шила и, когда Авдотья вошла, посмотрела на незваную гостью с неодобрительным удивлением. На приветствие Авдотьи ответила только она, Афанасий же повернул голову и едва удостоил Авдотью легким кивком.

В лице Князя не было ничего приметного, выделялись только густые длинные брови, из-под которых по-медвежьи смотрели маленькие темные глазки. Широкий и плоский затылок его сливался с короткой, крепкой шеей, и уж одно это, кажется, говорило о несокрушимо диком упрямстве.

Авдотья без приглашения прошла вперед и села на скамью против Князя.

— Поговорить-то с тобой можно, Афанасий Ильич? — спросила она.

Князь отодвинул от себя книгу, которую читал перед приходом гостьи, и буркнул в ответ что-то вроде «чего же не можно», а после того скрыл глаза под страшнущими бровями.