— Книги читаешь, — сказала Авдотья и, помедлив, с завистью прибавила: — А мне не дано грамоты.

Князь промолчал. «Что же это я тяну да подговариваюсь?» — укорила себя Авдотья и решилась идти напрямую.

— Что же, Афанасий, или ты всю жизнь собираешься в колотушку стучать? — смело спросила она.

Тот неохотно глянул на нее и отвернулся. Разговор переняла Лукерья.

— А ты ноне никак проверщица?! — воскликнула она, строптиво тряся толстыми щеками. — Наверно, в колхоз звать будешь?

— Буду звать! — твердо ответила Авдотья и, опять обращаясь к Князю, прибавила: — Не от себя пришла, Ремнев меня послал, Степан Евлампьич… Или уж не крестьянин ты, Афанасий Ильич?

— Гляди-ка, ячеешница стала, — прошипела Лукерья и поднялась, отшвырнув свое шитье.

Афанасий снова взялся за книгу, помолчал и наконец с явной неохотой отозвался:

— Пустое говоришь. Правда, она вон где, — и показал пальцем на книжку.

— Правда, Афанасий, по земле ходит. И в земле тоже правда, — возразила Авдотья по видимости спокойно, хотя сердце у нее тревожно стучало. — Нынче каждый крестьянин свою судьбу решает, — продолжала она, стараясь не глядеть на Лукерью, выскочившую уже на середину избы. — И ты своей судьбы не минуешь. Не за чужим плугом тебе идти…

— А то за своим, что ли? — с вызовом крикнула Лукерья. — Служащий он человек, и все тут. Не имеете права.

— Чужой плуг у Курылева был, — все еще обращаясь к Афанасию, сказала Авдотья. — А тут для всего мира будешь пахать.

— Люди-то поумнее нас: вон собрались да уехали с глаз долой! — опять закричала Лукерья.

Авдотья повернулась к ней и спросила, кто же собрался да уехал.

— Поветьевы, — со злым торжеством возвестила Лукерья. — Ищи их теперь.

Афанасий задвигал бровями, волосатое лицо его сразу стало каким-то шальным, и Авдотья вдруг припомнила, что в Утевке поговаривали о нем, как о человеке припадочном: недаром же не взяли его на военную службу. «Кто знает, не сдвинулся ли он с ума на книгах-то…» — подумала Авдотья и опасливо смолкла. Лукерья опять склонилась над шитьем. На ее круглом лице так и сияла самодовольная усмешечка: дескать, вот он тебе сейчас покажет. Князь, тяжело сопя, перелистал книжку, повел толстым пальцем по странице и вдруг торжественно, как в церкви, произнес:

— Люди, израненные сатаной, яд аспидов на губах ваших…

Сказав это, он уставился шальными глазами в лицо Авдотьи и наставительно прибавил:

— Не нами писано.

И, помолчав, проворчал совсем уж непонятно:

— Изыди. Оскверняешься на старости лет.

Авдотья ослабевшими пальцами застегнула полушубок, встала и пошла к двери. Лукерья выскочила за ней в сени.

— Видела? — торжествующе шепнула она, отворяя дверь на улицу.

— Оплела ты его, — проговорила Авдотья и нашла в себе силу усмехнуться. — Только гляди других не оплетай, не разводи агитацию.

— Ячеешница… — пробормотала Лукерья, и в ее голосе послышались растерянность и злоба.

Только отойдя от Князевой избы, Авдотья припомнила то, что сказано было о Поветьевых. Если болтливая баба не привирала и старые Поветьевы в самом деле уехали, значит, ей открывалась дорога в этот дом: там она без помехи поговорит с Надеждой.

Эту молодую женщину она знала не очень хорошо — Надежда была высватана из чужой деревни, и утевцы видели ее всегда лишь за работой где-нибудь в огороде или на реке с корзиной белья. Но прошлым летом она заставила о себе говорить. И не только говорить, но и в колокол звонить. Да, так оно и было: это ради нее, ради Надежды, били в набат. Авдотье как раз в тот день случилось выйти на реку с бельем. День был солнечный, и река так и кишела купающимися ребятишками; они галдели так, что их, наверно, слышно было за две версты. И вдруг они все закричали, а через короткое время на колокольне ударили в набат. Авдотья кинулась к тому месту, где купались ребятишки.

— Утонул! Утонул! — кричали там. — Лукьянихин Васька в омут угодил!

Авдотья не успела опомниться, как мимо нее промчалась поветьевская молодуха; на ходу сбросив с себя юбку и платок, она с крутого берега кинулась прямо в омут и, наверное, сразу достала дно, потому что ее выкинуло обратно, будто пробку. Три раза она ныряла, надолго скрываясь под водой, и наконец появилась с ребенком в руках и поплыла к берегу. Там уже столпилось множество народа. Надежду, всю опутанную водорослями и тиной, выхватили с ее ношей из воды и вынесли наверх.

Тут прибежал ее муж, проводивший отпуск в отцовском доме. Люди суетились вокруг Надежды и маленького утопленника. Одни кричали, что нельзя класть утопленника на землю, другие помогали Надежде одеться, а муж ее, растолкав всех, сразу же, при всем народе, стал ей выговаривать:

— Что ты вздумала, полоумная? Не твоя это печаль — за чужим дитем в омут сигать!

Как же гневно посмотрела она на него! Но сказала только одно:

— Мотя! Опомнись, неладно говоришь!

Приглянулась тогда Авдотье поветьевская молодуха, а ледащий ее муж не понравился. «Видно, только себя любит», — подумала она. И даже пожалела, что досталась этому сморчку столь пригожая да смелая женщина.

Но сейчас Авдотья, войдя в просторную горницу Поветьевых, едва узнала красивую Надежду. «Иль подралась с кем?» — опасливо подумала Авдотья, мягко здороваясь с молодой хозяйкой и стараясь не смотреть на синяк, разлившийся у той под левым глазом.

С заметной суетливостью Надежда приняла от гостьи шубу, усадила ее на стул, прибрала раскиданные по полу игрушки и только тогда сказала:

— Мужа вот проводила, заезжал по дороге. Пошумели мы тут, аж хлестнул он меня. — Спохватившись, она спросила: — Может, у тебя, Авдотья Егорьевна, дело есть?

Авдотья махнула рукой:

— Какое там дело! Зашла, и все. — И прибавила спокойно: — Промеж мужа и жены чего не бывает.

Она уже поняла, что попала к Надежде в горячий час и расспрашивать ни к чему: Надежда и сама не захочет таиться.

Пока хозяйка хлопотала с ребятишками — старшенькую, чернявую девочку, уложила спать, а беленькую, совсем маленькую, взяла на руки, — Авдотья рассмотрела горницу, в которой никогда до того не бывала, и подивилась белым кружевным занавескам, пышной кровати с шишками, швейной машинке. Даже граммофон стоял тут, на столике в уголку, и сиял красной трубой с разводами. «Богато живут, а ладу, видно, нет», — подумала Авдотья, жалея молодуху.

Все вышло так, как она ожидала: старшенькая девочка уснула, Надежда угомонилась, села рядом с гостьей и, укачивая ребенка, принялась рассказывать.

По ее словам выходило, что свекор Анисим Григорьевич только для виду ходил на собрания и ввязывался в мужицкие споры: поняв, что Матвеева служба не избавит его от колхоза, а межи на полях по весне все равно перепашут, он втихую размотал хозяйство и укатил с женой — будто бы из-за ее болезни — в областной город Александров. Матвей же, финагент в районе, наезжал только по субботам или, вот как нынче, по случаю.

Надежда не горевала, что жила теперь одна во всем доме, — так, без окриков крутого свекра, без понуканий больной свекрови, было ей спокойно. Но в тишине она поневоле стала задумываться о своей судьбе и о доле своих девчонок. Люди вокруг нее искали правды для себя и для детей своих, они уже шли, спотыкаясь и споря, по какой-то новой дороге. А она, Надежда? Она, как и прежде, должна батрачить в поветьевском дворе. Скота у них немало, а летом на одном их огородите убиться можно. И ведь еще надел какой-никакой оставят, — значит, паши, сей, убирай хлебушко одним горбом.

— Весь-то день-деньской вчера думала и передумывала, — звенящим голосом говорила Надежда. — Спорила сама с собой, страху предавалась: как мужу скажу? Задумала с ребятами в колхоз идти, да ведь не вольная птица: крылья-то связаны. А тут Матвей заявился, как загаданный… Спор у нас поднялся.

Пятый год жила Надежда в замужестве, а это был первый спор, затеянный именно ею. За обедом, набравшись духу, она прямо спросила у мужа: