— Хорошо же, — в конце концов выговорил Эли, смиряя свое недовольство, — возможно, вы правы. Свежая кровь нынче высоко ценится… хоть выдержанной ей удается стать далеко не всегда.

— Свои обязательства я выполню, — сказал Месье, едва уловимо хмурясь, — и надеюсь на честное выполнение ваших. Особенно в том, что касается «любезны и терпеливы».

— Мой дорогой друг, — Эли улыбнулся широко и светски, а затем повернулся к Софи, чтобы изобразить перед нею поклон и цеременно, почти трепетно поцеловать руку, — разве я когда-то заставлял вас в себе сомневаться?

Оснований для сомнений действительно не было; Месье чуть прикрыл глаза, изображая благодушный кивок, и снова вернул взгляд на доску — на черного коня, занявшего место в конце доски и готовящегося нанести белому королю внезапный и смертельный удар.

***

Воскресный вечер в заведении мадам Э. был обычно славным временем затишья и даже некоего умиротворения: гости ожидались редко, спектакли недели были сыграны, поэтому все обитательницы дома были предоставлены сами себе и могли распоряжаться редким часом досуга согласно своим желаниям. Двери заведения закрывались для всех, кроме некоторых избранных вроде Даниэля, Сержа или Роза; для них из погреба доставалось оставшееся к концу недели вино, и они прекрасно коротали время, слушая, как кто-то из девиц (а иногда, что случалось исключительно редко — и сама Мадам) наигрывает на фортепиано какие-то незамысловатые мелодии, разыгрывая одну-две партии в карты, обсуждая последние новости — в общем, наслаждаясь сполна жизнью и теми незамысловатыми удовольствиями, что она готова была подарить им. В тот вечер, о котором пойдет речь, в заведении царил дух шаловливого веселья: Сандрин, Алиетт и Аннет затеяли веселую возню с игрой в прятки, в которую попробовали так или иначе втянуть и остальных присутствующих. Даниэлю, правда, удалось этого избежать, а Роз не сумел отказаться достаточно настойчиво и теперь, хохоча, обшаривал большой зал, доставая юрких девиц из выбранных ими укрытий. В награду за каждую «находку» он получал пирожное: Алиетт настояла на том, чтобы он съел кремовый эклер с ее руки, что он сделал с превеликой радостью, тщательно собрав губами даже самые маленькие крошки.

— Говорят, при дворе Марии-Антуанетты эту игру любили чрезвычайно, — проворковала она, и глаза ее блеснули, — но награда была несколько иной… такой, что дамы были совсем не против, чтобы их нашли.

— Вы хотели бы изменить правила? — поинтересовался Роз с улыбкой. Алиетт пожала плечами с видом, будто не до конца понимает, о чем речь:

— Разве что остальные меня поддержат… Аннет! Тебе нравится моя идея?

Лицо Аннет вспыхнуло, в одну секунду залившись красным, и она поспешила отвернуться. Алиетт, увидев ее смущение, звонко рассмеялась:

— Похоже, к таким играм кое-кто не готов!

— Не торопись, — донесся до всех присутствующих голос Лили, — игр хватит на всех.

Все вздрогнули и разом замолчали, будто кто-то произнес неуместную шутку или каким-то другим образом растревожил овладевшее всеми привольное спокойствие. Лицо Аннет из пунцово-алого стало бледным; почти с ужасом она взирала на то, как Лили присоединяется к их маленькому сборищу — одетая почти по-домашнему, с наброшенной на плечи черной кружевной шалью, с вольно распущенными волосами, она выглядела, пожалуй, не так плохо, как в последние дни, когда ее одолевали приступы внезапной слабости, доходившие почти до обмороков, но на ее внезапное появление смотрели так, как на зрелище восстающего из могилы мертвеца. На всех напало странное оцепенение, и никто не решался сказать слова; Лили точно не заметила этого — подошла к столу, наполнила вином подвернувшийся бокал, выпила и внезапно обратилась к сидящему тут же Сержу:

— Могу я вас попросить? Сыграйте хабанеру*.

Молчаливо кивнув, он направился к фортепиано. Лили закрыла глаза, улыбаясь своим мыслям — на Даниэля она не взглянула, но он не сомневался, что она знает о его присутствии, чувствует его — и, более того, ее странное пожелание, посланное Сержу, нацелено и на него, Даниэля, тоже. Долго гадать над ее намерениями ему не пришлось — обернувшись в его сторону, она резким движением протянула ему руку.

— Вы не откажетесь, — произнесла она, скорее утверждая, нежели спрашивая; он отказать действительно не мог, зачарованный тем привычным и полузабытым, что в один миг воскресло в его душе. Он не мог припомнить, когда в последний раз видел в ее обращенному к нему взгляде немое манящее обещание, почти что открытый призыв или вызов; несравнимо давно она любила намеренно будоражить его желание даже в самый малоподходящий для этого момент — зная, что Даниэль получает от этого не меньшее удовольствие, чем она, Лили пыталась играть с ним, а он позволял ей это, наслаждаясь ее неумелым, наивным кокетством ничуть не меньше, чем всем остальным. Ныне все изменилось, но более всего изменилась сама Лили — и Даниэль, увлекая ее в танец, прижимая ее к себе, чувствуя томительную близость ее тела, понимал, что когда-то шутливая, почти ребяческая игра теперь ведется всерьез.

Того, чего хочет, она не скрывала — когда Даниэль закружил ее, чуть приподняв над полом, прижалась к нему бедрами, запрокинула голову, открывая тонкую шею, и он запутался пальцами в ее волосах, глубоко вдохнул аромат ее кожи; этого ему хватило, чтобы внутри у него что-то содрогнулось и расползлось требовательным жаром, жаждой, нуждающейся в немедленном утолении — а Лили только засмеялась, когда он, позабыв про музыку, сорвал с нее шаль и принялся остервенело целовать ее плечи. Зрение и слух будто отказались служить ему: он слышал ее смех, как сквозь плотный слой ткани, но, опьяненный и почти потерявший голову, не мог различить в нем нотки торжества — и нотки отчаяния.

***

В ту ночь над Парижем разыгралась гроза. Небо разверзлось, и оттуда обрушился на город воющий, тяжелый ливень; от вспышек молний становилось на мгновение светло, как днем, и следом за ними воздух распарывали оглушительные громовые раскаты. Один из ударов грома разбудил Даниэля; слабо соображая со сна, он перевернулся на бок, простер руку рядом с собой и тут же очнулся, поняв, что постель рядом с ним пуста, одеяло откинуто, а простыня холодна. Охваченный непониманием и беспокойством, он открыл глаза и увидел Лили у окна — она смотрела на бушующую бурю, крепко вцепившись в подоконник, и плечи ее дрожали, а губы что-то тихо шептали; приблизившись к ней, Даниэль увидел, что взгляд ее, помутненный пеленой ужаса, кажется слепым.

— Что ты? — хрипло спросил он, беря ее за плечи и стараясь отвести в сторону, но она с неожиданным для себя упорством осталась стоять на месте. — Не бойся. Это просто гроза, она скоро кончится.

— Я видела сон, — проговорила она, не шевелясь, — видела раньше и сейчас. Что приходит шторм и уничтожает все. Дома, мосты, церковь на нашем холме… все исчезает, и Париж погибает во тьме. И погибаю я.

— Перестань, Лили, — сказал он, не зная, что ему делать, чтобы утешить ее. — Дурные сны — не повод для беспокойства.

По небу пронеслась молния, моментно осветив их обоих, и Даниэль невольно отступил от окна, но причиной тому был вовсе не страх перед силами природы. Куда больше грома и вспышек его испугало увиденное им отражение их с Лили в оконном стекле — застывшее и искаженное, искореженное, как будто кто-то схватил их, разорвал на куски и собрал заново, по памяти, о чем-то при этом забыв.