Мадам открыла рот, чтобы что-то сказать, но Лили внезапно не дала ей сделать этого.

— Она никуда не ушла! Она всегда будет здесь! — почти выкрикнула она, теряя над собою контроль. — Она меня прокляла! Я знаю, она хочет моей смерти!

Даниэль и Мадам переглянулись — слишком коротко, чтобы Лили, ослепленная своим отчаянием, могла это заметить.

— Никто не желает твоей смерти, — проговорила Мадам спокойно и почти кротко, отчего Даниэль почувствовал к ней благодарность — он сам не смог бы столь убедительно соврать. — Эжени здесь больше нет, и не она мешает тебе, а ты сама.

Подойдя к Лили, Мадам взяла ее за плечи — на первый взгляд, мягко, но Даниэль увидел, как побелели костяшки на ее пальцах, и ощутил себя так, будто его крепко-накрепко сжали невидимыми щипцами.

— Ты должна выйти на сцену, — заговорила Мадам убедительно, пытаясь встретиться с Лили взглядом, но та жмурилась и отворачивалась, словно в попытке защититься. — В конце концов, у тебя есть обязательства перед людьми, которые многого от тебя ждут… и готовы за это платить.

— Нет, нет, нет, — повторила Лили, как в бреду, и вырвалась из ее рук. — Я не могу.

Закрыв лицо руками, она убежала прочь, прежде чем Даниэль успел остановить ее; из большого зала донеслись ее торопливые шаги по лестнице, а затем — приглушенный хлопок закрывшейся двери. Мадам даже не обернулась в ее сторону и вообще не позволила себе ни одного движения, только молчаливо прикрыла глаза.

— Я знала, — наконец заговорила она после долгой паузы, за которую Даниэль успел передумать сразу все и со всем заранее смириться, — я знала, что так будет. Знала с того самого дня, как Зидлер решил подшутить над нами. Он большой оригинал, конечно же. Но его оригинальность может стоить нам всего.

— О чем вы? — поинтересовался Даниэль, стараясь не допускать к себе мысли о худшем — но те все равно просачивались сквозь все выстраиваемые им мысленные барьеры.

Мадам посмотрела на него безгранично устало.

— Если она не сможет выступать, то нам конец. На меня давно уже много кто точит зуб… все они ничем не лучше меня, но считают, что я прекрасно сгожусь на роль козла отпущения их грехов. Чтобы лишить меня всего, они ничего не пожалеют. Лили — единственная, кто сможет нам помочь.

— Но граф де Пассаван…

— Граф? — Мадам усмехнулась, падая в кресло. — Граф все равно что ветер. Его симпатии переменчивы, он любит тех, кому принадлежит успех здесь и сейчас. Сегодня Эжени, завтра Лили, послезавтра кто-нибудь еще… он обожает ощущать себя причастным к чужому триумфу, но неудачи не интересуют его ничуть. На его счет ты можешь не обольщаться.

Даниэль пожалел, что оставил в приемной трость — сейчас ему было почти жизненно необходимо сжать ее в руках, ощутить в ладони успокаивающий холодок серебра. Теперь глупо было отрицать свои опасения — Мадам только что подтвердила их, и Даниэль понял, что близок к панике.

— Что мы будем делать? — спросил он, с трудом проглотив распухший в горле ком. Мадам как будто вовсе не была способна чувствовать страх за собственное будущее — о чем-то размышляя, она поглядела на Даниэля испытующе, и он понял, что в ее сознании уже созревает некий план.

— Видит Бог, я не хотела этого, — мученически произнесла она, разрушая повисшую в зале тишину. — Но нам нужно привести Лили в чувство. Нужно, чтобы она нормально спала и перестала мучиться своей меланхолией. Ей станет лучше, и она сможет вернуться на сцену.

— Что вы предлагаете? — спросил Даниэль безжизненно. Ничего он не желал сильнее, чем того, чтобы Лили стало лучше; увидев за последние недели, что это возможно, он не задавал вопросов, боялся разрушить мираж, тронуть лишний раз то хрупкое и неверное, что вновь установилось между ними — а теперь, увидев это уничтоженным, не чувствовал ничего, кроме глухого и горького опустошения. Он даже не сразу понял, что именно Мадам извлекла из кармана платья, поставила рядом с ним на подлокотник дивана — небольшую склянку, полную густой жидкости, со свежей аптечной этикеткой.

— Лауданум, — сказала Мадам так, будто предмет беседы весьма мало ее беспокоил. — Лучшее успокоительное средство, что можно раздобыть. Конечно, могут быть неприятные сопутствующие эффекты, но если соблюдать дозировку…

— Она не станет это пить, — выдохнул Даниэль, шарахаясь от склянки так, будто это был отвратительный ядовитый паук. — Она не станет…

— Конечно, нет, если я ей предложу, — согласилась Мадам и уставилась на него немигающим взглядом. — Но ты… с твоих рук она выпьет все, что угодно.

Ее слова в первую секунду показались Даниэлю бессмысленным набором звуков. Он не хотел понимать их смысл — все его существо отрицало их, погребенное под тем инстинктом, что обычно мешает человеку вонзить нож себе в грудь или проглотить смертельную дозу яда. Будь Даниэль не так потрясен — возможно, он впал бы в ярость; но в тот момент он мог лишь смотреть на Мадам и мотать головой, как болванчик.

— Я не могу, — вырвалось у него глухо и надорванно, почти как рыдание. Мадам тут же оказалась рядом с ним — бледная, с яростно искаженным лицом, схватила его за плечо и даже легко ударила по щеке, стремясь привести в чувство.

— Не будь мальчишкой! От тебя зависит все!

— Нет, — повторил он с выражением человека, пытающегося ладонью остановить летящую в него пулю. — Должен быть другой способ.

— Другого способа нет! — припечатала Мадам, все больше бледнея. — Нас никто не пощадит, понимаешь ты это или нет?! Ты обесценишь все! Мы не можем потерять то, что приобрели ценой стольких жертв!

Упоминание о потерях, горестях и поражениях как будто потолкнуло его. Он вспомнил (причем ему потребовалось на это не более двух секунд) с необычайной ясностью все то, через что прошел и чему стал свидетелем за последние полтора года — от едкой, ломкой ухмылки Жюли до блеска короны Зидлера на голове Лили, от списков поступивших в Академию до хвалебных публикаций в богемной прессе, от болезненного падения к стремительному, кружащему голову подъему — и понял, что все это навалилось на него, как груженая камнями телега, в которую он впрягся и разогнал, сам не осознавая, что теперь бежит, чтобы сохранить свою жизнь, ведь остановить ее возможно лишь одним способом — остановиться самому, дать ей себя переехать, раздробить кости и размозжить череп, оставив лежать на земле бесформенной кровавой массой.

К этой, последней жертве Даниэль был еще не готов.

— Все окупится, — сказала Мадам, увидев, что он протягивает руку за зловещей склянкой, чтобы крепко сжать ее в кулаке. — Сейчас тебе может быть трудно, но потом… ты поймешь, что сделал правильный выбор.

— Любой выбор, как только мы его делаем — правильный, — ответил Даниэль без всякого выражения. — Другого просто не существует.

Кивнув, Мадам согласилась с ним, и он, не чуя под собой ног, направился наверх.

***

В спальне Лили горел один-единственный светильник — тот, что стоял на тумбочке у ее постели. Мягкий свет обволакивал ее сгорбленный силуэт; когда Даниэль вошел в комнату, она все еще всхлипывала, неловко утирая глаза тыльной стороной ладони, но на его приближение, по крайней мере, не отозвалась новой волной слез.