Она издала ядовитый смешок, но тут же посерьезнела, вернула своему голосу обычный деловой тон:

— Ты слышал о театре Зидлера***?

Даниэль резко поднял голову.

— Надо быть глухим, чтобы о нем не слышать, — проговорил он с легкой обидой на то, что Мадам столь дурного мнения о его кругозоре. — Известнейший театр Монмартра. А, может, и всего Парижа…

— Все так, — подтвердила Мадам, со звучным причмокиванием выдыхая очередную порцию дыма. — Редко кто, не входящий в труппу Зидлера, удостаивался чести выступать там. Из моих девочек — разве что Жюли… — она поморщилась, одолеваемая неприятными воспоминаниями. — Ей хорошо заплатили, но все знали, что в этом случае гонорар — не главное. В тот год Зидлер заказал у Баха золотую диадему, которую намеревался вручить звезде своего спектакля. Прекраснейшее из всех украшений, говорю тебе как тот, кто видел его воочию. Бах превзошел сам себя в тот раз, это точно…

Даниэль слушал, затаив дыхание. Он уже знал эту историю из обрывков разговоров обитательниц заведения, из туманных намеков и замечаний Лили, из слухов, которыми полнился Монмартр, но впервые вся картина случившегося разворачивалась перед ним целиком.

— Диадема была предназначена для Жюли, все знали это, — проговорила Мадам с ожесточением, — но для нее оказалось не по силам просто протянуть руку и взять. В тот день, когда все должно было решиться, она выступила из рук вон плохо. Не знаю, какого черта с ней произошло, но, думается мне, с того самого вечера она и начала пить, как сам дьявол. Диадему Баха вырвали у нее из рук и вручили Несравненной Адель, которая была до того рада этому, что бросила сцену. Ни себе, ни другим…

Исполненная досады и горечи, она примолкла. Молчал и Даниэль, чувствуя, что слова сочувствия сейчас звучали бы наигранно и фальшиво.

— Долгое время нас не звали к Зидлеру, — наконец произнесла Мадам более спокойно, справляясь со своей злостью. — Но Пассаван замолвил за нас словечко, а Зидлер знает, к кому стоит прислушиваться. После прослушиваний он предложил нам два контракта — один, конечно, для Эжени, которая сыграет главную роль. А вот на второй, я думаю, тебе будет интересно взглянуть.

Даниэль не сразу понял, что особенного в листе, который Мадам выложила на стол перед ним — кроме, конечно, стоящей внизу размашистой зидлеровской подписи, которая внушала уважение одним своим видом. Сумма гонорара была небольшая, сказать даже больше — смехотворная; Даниэль, достаточно повидавший в богемных кругах, научился уже более или менее разбираться в этом. Но дело было, разумеется, вовсе не в деньгах — а в том, что в той строке, где должно было находиться имя предполагаемой исполнительницы, на листе было пустое место.

— Вы хотите сказать… — несмело начал Даниэль, кое-что осознавая.

— Именно, — заявила Мадам, улыбаясь с некоторой нервозностью. — Имя буду вписывать я, исходя из собственных предпочтений. Конечно, по всей логике вещей это должна быть Полина, но…

— Но? — уточнил Даниэль, осененный осознанием того, к чему клонит его собеседница, но пока опасавшийся принять на веру свои измышления. Да и Мадам, казалось, колебалась, что для нее было в высшей степени необычно. Поднявшись из-за стола, она прошлась взад-вперед вдоль камина, не обращая даже внимания на то, что трубка ее почти потухла.

— Ты же видел, в каком она состоянии, — проговорила она. — Она всегда была очень способной и очень болезненной… до поры до времени я могла ей это прощать, но Зидлер не простит. После того, что тогда устроила Жюли, он не потерпит даже самой маленькой ошибки.

Даниэль молчал. Ему казалось, что скажи он одно лишнее слово — и ему на голову рухнет все мироздание.

— Конечно, — продолжала вслух рассуждать Мадам, — Лили очень юна, это ее дебютный сезон. Я думала, она блеснет в следующем или даже через год… но наша жизнь так коротка и неопределенна, что мы не можем разбрасываться представившимися возможностями. Как ты думаешь, — внезапно она обернулась к Даниэлю, вперила в него пронизывающий взгляд, и он вздрогнул, ощутив себя бабочкой, которую насадили на иглу, — на нее можно положиться?

Даниэль прикрыл глаза, воскрешая в памяти все, что связывало его с Лили — начиная с их первой случайной встречи у хлебной лавки и заканчивая долгими, теплыми вечерами в мансарде, служившей им убежищем, чем-то вроде отдельного, отрешенного от всей остальной вселенной мира для них двоих. Последние штрихи «Саломеи», уроки чтения, первые объятия и поцелуй… без всего этого, Даниэль был уверен, жизнь его была бы совсем иной, и существовал бы в его теле не он сам, а какой-то другой Даниэль, незнакомый и как будто незаконченный — набросок, на который так и не начали наносить краски. Многое с тех пор изменилось, но оставалось для Даниэля что-то, что он считал незыблемым — оно грело ему сердце, вселяло ощущение осмысленности своего существования, какую-то стойкую, почти фанатичную веру в то, что происходящее с ним происходит не зря.

— Я думаю, она не подведет, — проговорил Даниэль тихо и очень четко, глядя Мадам глаза в глаза. На несколько секунд они словно сошлись в какой-то молчаливой дуэли, но затем Мадам отступила, с улыбкой кивая своим размышлениям, и Даниэль понял, что если это было некое испытание, то он с успехом его прошел.

— Я рада, что мы друг друга поняли, — произнесла Мадам, вновь садясь за стол; с камина она прихватила письменный прибор, чтобы занести сияющее металлом острие пера над листом контракта. — Люблю людей, с которыми можно быть откровенной… и позови Лили, в таком случае. Ей ведь тоже надо подписать.

Лили тоже поначалу не поверила — решила, что Даниэль и Мадам вздумали над ней подшутить. Мадам переубеждать ее не стала, и делать это пришлось Даниэлю; справился он весьма быстро, употребив для этого весь данный ему при рождении дар убеждения.

— Выступать у Зидлера! — вскричала Лили, самая не своя от восторга, когда поняла, что он говорит всерьез. — Это лучше всего на свете!

Искрясь неподдельным счастьем, она схватила лист и протянутый Мадам прибор. Та, наблюдавшая за ней из-за полуприкрытых век, только поинтересовалась, когда Лили осторожно макнула перо в чернильницу:

— Хоть имя свое можешь написать?

— Могу, конечно, — подтвердила Лили, лукаво косясь на Даниэля; он, пользуясь тем, что Мадам на него не смотрит, подмигнул ей, и она склонилась над листом, улыбаясь одновременно ошарашенно и торжествующе. Сердце его дрогнуло в тот момент, когда перо коснулось бумаги, но он не придал этому большого значения, предполагая, что так повлиял на него покоящийся ныне в нагрудном кармане, в кожаном визитном футляре сложенный вдвое листок.

---

*Сент-Оноре - одна из центральных парижских улиц, идущая параллельно Риволи.

**Дьюла Андраши-старший (1823-1890) - венгерский политический деятель; участник революции 1848г., после поражения уехал в эмиграцию и был заочно приговорен к смерти австрийским правительством. Получив амнистию, вернулся на родину и после провозглашения двуединой империи в 1867г. получил пост премьер-министра - фактического главы венгерского государства. С 1871 по 1879 годы занимал пост министра иностранных дел Австро-Венгрии.