— Хотя мадам Э. пыталась удержать меня силой, мне удалось сбежать. Позвольте мне присоединиться к вашей труппе. Клянусь, я гожусь для любой работы.

Месье как будто не поверил в первую секунду в искренность ее слов: прищурился, что-то про себя считая, и ответил не сразу, точно ожидая от нее выдвижения каких-то условий. Но она молчала, полностью выпотрошенная: щеки ее подернулись болезненным румянцем, она с явным трудом делала вдох за вдохом.

— Ваше предложение достойно внимания, — наконец произнес Месье, понаблюдав за ней. — Но я привык оценивать возможные последствия каждого своего решения, и в этом случае они, увы, сложатся не в нашу пользу.

Жюли схватилась за край стола, чтобы не упасть. Месье продолжил говорить бесстрастно и без единой нотки сочувствия:

— Не говоря даже о том, что вы, в вашем состоянии, в Париже не проживете и года… я, знаете ли, не большой любитель всех этих скандалов с побегами. Мне по горло хватило и того, что приходилось раскланиваться при встрече с мадам Т., когда… впрочем, вы слишком юны и вряд ли помните эту историю. Нет уж, второй раз я на это не подпишусь. Тем более, на весьма незавидную роль похитителя молодых талантов.

Несколько секунд Жюли сидела неподвижно, осмысливая услышанное. Горячечный, нездоровый огонь, до сего момента горевший в ее взгляде, потух, и глаза стали будто незрячими, а лицо — похожим на лицо мертвеца. Медленно, как сомнамбула, она поднялась со стула. Ее не шатало, она держалась ровно и прямо, но то была не Жюли, а одна лишь ее серая обреченная тень.

— Спасибо, что уделили мне время, — сказала она, кланяясь механически и по-кукольному. — Доброго вечера.

Едва глядя перед собой, она сделала шаг к двери, и в этот момент Месье окликнул ее:

— У вас есть деньги?

Она обернулась. Вопрос не сразу дошел до ее рассудка, заиндевевшего перед неизбежным.

— Не так много, как могло бы быть, — наконец ответила она. — Но есть.

Вздохнув с непонятной досадой на себя самого, Месье притянул к себе первый попавшийся чистый лист и письменный прибор.

— Один из моих бывших артистов, — пояснил он, не поднимая головы и не прекращая покрывать бумагу мелкими, убористыми строками, — держит небольшое кафе в Ницце. Чудесное место у моря, вам понравится. Я напишу ему. Он неплохой малый и позаботится о вас. Скажите, что вы от меня и отдайте ему конверт.

Жюли молча смотрела на то, как он запечатывает письмо. В то мгновение она впервые за много месяцев ощутила, что может дышать без усилия и пронзительной внутренней боли — и едва не пустилась в рыдания от осознания того, какой непосильный, давящий груз все это время носила на себе.

— Вы спасаете мне жизнь, — проговорила она очень просто, беря у Месье конверт. — Я не уверена, что когда-нибудь смогу вернуть этот долг.

— Судьба рано или поздно дает всем нам возможность с ней рассчитаться, — флегматично заметил Месье, пожимая плечами, — а колода под названием «жизнь» тасуется очень причудливо. Надеюсь, что увижу вас еще в добром здравии.

Жюли хотела поклониться ему, но в последний момент передумала, не стала этого делать, только выпалила короткую благодарность, точно зачерпнув со дна своей измученной души последнее, что оставалось там, и вышла, почти выбежала из кабинета. Из коридора раздался вскрик — внезапно распахнувшаяся дверь едва не ударила Бабетт по носу.

— Все слышала? — осведомился Месье, улыбаясь. Похоже, случившееся что-то задело в нем; по крайней мере, он порывался пуститься в какие-то отвлеченные раздумья, но Бабетт, заглянув в кабинет, помешала ему.

— Она сбежала? — настороженно спросила она и добавила, дождавшись добродушного кивка. — И что теперь будет?

Месье поднялся на ноги, неторопливо прошелся по кабинету из стороны в сторону. В такт его грузным шагам мелко сотрясалось в бокале оставленное им вино.

— Я родился в империи, которую многие почитали незыблемой*, — заговорил он, одновременно беседуя с Бабетт и рассуждая с самим собою, — ведь ее основал человек выдающийся во многих отношениях. Он был молод, амбициозен, не скован условностями… люди были для него не более чем инструментом для достижения цели. Он считал что он, и он один, может менять существующий ход вещей и кроить мир под себя. Но его могущество в итоге оказалось не более чем фикцией. Как и любого, кто осмеливается бросать вызов естественному порядку нашего мира, его ждал весьма жалкий конец. Он умер в изгнании, запертый на краю света своими врагами, которые, должно быть, давали ему яд, дабы ускорить его смерть… боюсь, об этом забывают многие из тех, кто ныне стремится ему подражать.

— Вы говорите о мадам Э.?

Месье кивнул снисходительно и вместе с тем горько.

— Она стремится к лаврам Бонапарта в нашем деле. Я не откажу ей в некоторого рода талантах, но ее ждет то же, что и его. Можно обманывать естественный уклад вещей какое-то время, но природа берет свое рано или поздно. Эта женщина слишком многое стремится сломать, не думая, что чем больше усилий прикладывает, тем сильнее и безжалостнее будут удары в ответ. Первый мы видели сегодня. Сколько их еще будет?

Сокрушенно покачав головой, он отвернулся к увитому плющом окну. На лице его бродило какое-то неясное мрачное предвкушение — так смотрит на небо человек, увидевший на горизонте грозу.

— Если она — Бонапарт, — спросила Бабетт, подходя к нему, — то кто тогда вы?

Месье ответил не сразу, но в голове его не звучало и тени сомнения, когда он заговорил.

— Боюсь переоценить себя, но скажу, что мне по душе роль подобная той, что сыграл Луи XVIII, — и добавил, заметив изумление своей собеседницы, — последний монарх Франции, который умер монархом**.

***

Сгустившиеся сумерки заползли в мансарду, погрузив ее в полумрак, но Даниэлю лень было встать с постели и зажечь лампу. Лили, утомленная, дремала у него на груди, и он надеялся про себя, что она уснет окончательно, избавив его от тягостной необходимости прощаться с ней на ночь, но в какой-то момент она приоткрыла глаза и спросила сонно, поднимая голову:

— Который час?

— Понятия не имею, — честно ответил он, вспоминая, что часы должны были остаться среди беспорядочно разбросанной по полу одежды. — Наверное, около шести.

Лили подскочила, как ужаленная.

— Мой бог, шести! Мадам убьет меня!

Пытаться удержать ее было все равно что пытаться удержать ветер; подскочив с постели, она принялась носиться по комнате, пытаясь на ходу привести себя в порядок, а Даниэлю только и оставалось что тоскливо наблюдать за этим. Только когда она, полуодетая, села на край кровати, чтобы натянуть чулки, он придвинулся к ней, нетерпеливо обнял за талию, коротко поцеловал в плечо и о него же потерся щекой.

— Разве тебе обязательно надо уйти?