— Да, это мои любимые, — сказал Даниэль. — Можешь взять какую-нибудь на время, если хочешь.

Он понял, что совершил ошибку, когда увидел, как взбледнуло ее лицо. Явно пристыженная, она тут же вернула на место взятый ею с комода том «Дон Кихота».

— Вы очень добры, — беспомощно вырвалось у нее, и Даниэль сразу все понял.

— Ты не умеешь читать?

Сжав губы, она мотнула головой и сцепила за спиной руки — этот жест, бессловесно выражающий крайнее замешательство и уязвимость, Даниэль заметил за ней давно. Сердце его зашлось в порыве сострадания, и он, не зная, как лучше выразить его, подошел к Лили, коснулся ее плеча.

— Матушка говорила, что мне ни к чему, — пробормотала она, не пытаясь заставить его отстраниться. — Мол, чтение — это для умников, а я умной никогда не была.

— Звучит как бред сумасшедшего, — решительно сказал Даниэль, хмурясь. — Нет ничего особенного в том, чтобы уметь читать.

Лили, прихваченная какой-то невыразимой тоской, ничего не ответила, и он провел ладонью по ее руке, снял с кружевного рукава несуществующие пылинки.

— Я мог бы научить тебя.

Лили, кажется, едва не подпрыгнула после этих слов.

— Вы? Научить?

— Конечно, — сказал он, вспоминая, лежат ли буквари в витрине книжной лавки в доме по соседству. — В этом нет ничего сложного. А умение, любой скажет, полезное.

— Я была бы очень, очень вам благодарна, — сказала Лили с чувством неподдельным и глубоким, явно сдерживаясь с трудом, чтобы не броситься на Даниэля с объятиями. От этих мук он избавил ее, обняв сам — и когда она, доверчиво прильнув к нему, спрятала лицо у него на груди, понял, что гибнет, причем гибнет окончательно и безвозвратно.

— Когда придешь в следующий раз, — произнес он, с трудом справляясь с собственным голосом, — посмотрим, что можно сделать.

— Я приду обязательно…

И все-таки не в запахе лип было дело, а в чем-то другом, столь же вездесущем, всепроникающем, отравляющем хуже любого из ядов.

***

Дни понеслись вскачь. Даниэль просыпался по утрам, пил кофе и обычно не успевал закончить чашку, как на лестнице уже слышался топот шагов: Лили бежала наверх, перепрыгивая через ступеньки, чтобы распахнуть дверь и, ступив навстречу льющемуся из окна солнцу, провозгласить:

— Я здесь!

Она сияла неизменной улыбкой в эти мгновения, и сиял от того, казалось, даже воздух вокруг нее. Свет, что она источала, проникал в самую душу Даниэля, поселял в ней теплое чувство спокойной и тихой радости; когда Лили, переоблачившись в платье Саломеи, занимала свое место на софе, он ощущал себя так, будто не сам он пишет ее изображение, а направляет его чья-то непреклонная, всезнающая рука. В перерывах Лили, съедая яблоко или кусок сыра, торопилась сесть за стол, чтобы открыть книги — обучение давалось ей легко, и не прошло и пары недель, как она прочитала по слогам отрывок из «Терезы Ракен», а затем, пока еще нетвердо сжимая стальное перо в подрагивающих пальцах, смогла выцарапать на листке бумаги собственное имя.

Дальше — больше: жадная до нового открывшегося ей мира, Лили принялась читать прямо во время сеансов. Ее поза позволяла держать книгу в руке, вытянутой на спинке софы, и она пользовалась этим, наловчившись перелистывать страницы одним пальцем, не выпуская при этом корешка. Видя, что ей бывает трудно, Даниэль попросил ее читать вслух — так он мог поправить ее, не отрываясь от работы, — и Лили исполнила это с радостью.

— «Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь на перила набережной; вдруг какая-то женщина, поднявшись по лестнице от реки, села рядом со мной. В волосах у нее был большой букет жасмина, лепестки которого издают вечером одуряющий запах. Одета была она просто, пожалуй, даже бедно, во все черное, как большинство гризеток по вечерам. Женщины из общества носят черное только утром; вечером они одеваются a la francesa…»***

— По-французски, — пояснил он, заметив, что она озадаченно примолкла. — Это значит — по-французски.

Лили оставалась до вечера, пока солнце не скрывалось за крышами домов, и уходила с последним его лучом, всякий раз сетуя, что опоздает.

— Дезире без меня не справляется, — много раз повторяла она; Дезире была новенькой, кого взяли в заведение Лили на замену, и теперь они вдвоем прислуживали за столом и убирали залы после вечернего нашествия посетителей. — Ничего не успевает, когда приходят гости. Спокойной вам ночи, месье!

— Спокойной ночи, — говорил он и отпускал ее, всякий раз прогоняя от себя намерение предложить ей остаться. Чем больше проходило времени, тем более угнетала его мысль о существовании отдельно от Лили; он не заметил, как накрепко привязался к ней, схваченный невидимыми, но очень стойкими путами, и с трудом мирился с тем, что каждый вечер ей приходится его оставлять. Оставшись в одиночестве, Даниэль как будто погружался в спячку: выходил прогуляться, ужинал в ближайшем кафе, не отказывал себе в бокале вина за книгой или газетой, но все это как будто проделывал не он, а одна лишь его телесная оболочка. Когда за Лили закрывалась дверь, сам Даниэль, а, вернее, та его часть, которая называется духом, тут же переносилась в следующий день — в утро, наполненное солнцем и запахом лип, которое начнется с кофе, шагов на лестнице и долгожданного возгласа:

— Я здесь, месье!

Лили переодевалась в платье, брала книгу и садилась на софу. Даниэль становился за холст и принимался орудовать кистью. Она читала, запинаясь все реже и реже; иногда, подняв на нее взгляд, он замечал, что она смотрит на него и улыбается.

***

— Чаю, Эжени? Может быть, коньяку?

— Вы никогда не предлагали мне коньяк, — заметила Эжени, ошеломленная подобным радушием. — Что-то случилось?

— Вовсе ничего из того, что я не предсказывала уже очень давно, — пожала плечами Мадам, протягивая ей наполненный фужер. Принюхавшись к его содержимому, Эжени поморщилась и едва не чихнула.

— Пахнет, как из конюшни.

— Согласна, — кивнула Мадам, наливая себе только что заваренный кофе. — Может, поэтому мужчины так его любят?

Эжени озадаченно уставилась на плещущуюся в фужере жидкость. Такая догадка до сих пор не приходила ей в голову.

— Так о чем вы хотели поговорить? — наконец спросила она, отвлекаясь. Мадам размешивала кофе, и по комнате разносился звон от ритмичных соприкосновений ложки со стенками чашки.

— Лето скоро кончится. Ты сама знаешь, что это значит.

— Да, — сказала Эжени тише; ее начали одолевать дурные предчувствия по поводу исхода этого разговора. — Новый сезон.

— Именно. Готова поспорить, ни Ателье, ни Буфф дю Нор, ни кто бы то ни было еще не будет торопиться предложить нам контракт. В конце концов, я же не Элен. И уж тем паче не месье М. с его отвратительным притоном.