Поняв, что ногайцы скоро окажутся между двух огней, мурза Теребердей, гортанно крича, стал разворачивать свою конницу, отсекая наступавших клиньями русских. Ему это почти удалось, но привлечённый его криками немецкий наёмник Георгий Франсбах тщательно прицелился сквозь бойницу и точным выстрелом из пищали уложил мурзу на месте. Дикий воем отозвались ногайцы на гибель Теребердея. Дивей-мурза, хлестнув коня камчой, кинулся в самую гущу сечи, рубя русских направо и налево. Положив пятерых, он вдруг наткнулся на достойного противника.

Суздальский дворянин Темир Алалыкин был родом из поволжских татар. Отец его, перешедший на русскую службу, крестил сына и воспитывал его по-русски. Упрямый дед, напротив, пестовал внука по-татарски. Посему вырос Темир полурусским-полутатарином. Служил на пограничных заставах, ходил в любимцах у воевод. Кроме смелости бесшабашной и невероятной силы обладал Темир ещё одним даром — никто в русском войске не умел так зло и весело травиться с противником перед боем. Подъезжая к вражескому войску на полёт стрелы, Темир зычным голосом кричал непристойные татарские слова, снимал штаны, устрашая врагов могучим детородным членом. Русские потешались, зато татары неистовствовали и высылали поединщика. Наши выставляли всё того же Алалыкина. Равно владевший секретами русского и татарского боя, Темир неизменно побеждал, внушая страх противнику и воодушевляя своих.

...Завидев краснобородого татарина, лихо расправлявшегося с русскими воинами, Темир решил взять его в плен. Он придавил коня коленями, в несколько прыжков догнал мурзу и, обхватив его сзади стальным захватом, выдернул из седла как морковку из влажной земли, кинул поперёк седла. И взвыл от боли — татарин вцепился зубами в его ляжку. Ахнув тяжёлым кулаком по голому затылку, отчего пленный враз затих, Темир прорвался к гуляй-городу, как котёнка перебросил бесчувственного пленного через стену, и снова кинулся в кипяток боя.

Сражение, длившееся до самого вечера, не дало преимущества ни тем, ни другим. И хотя татар полегло под стенами гуляй-города гораздо больше, силы не сравнялись. Самой тяжёлой потерей для крымцев была гибель Теребердея и пленение Дивей-мурзы. Хан, ещё недавно ревновавший молодого соперника и втайне желавший ему гибели, сразу почувствовал, каково управлять войском без Дивея. Узнав, что тот в плену, приказал во чтобы то ни стало вытащить из русских ножен первую саблю Крыма.

... Русские не сразу опознали Дивея. Вечером Воротынский решил допросить пленных. Первым допрашивали слугу Дивея, угодившего в плен вместе с господином…

— Долго ль простоит тут крымский царь? — спросил воевода.

Татарин пожал плечами.

— Об этом спросите самого великого мурзу Дивея. Я всего лишь слуга…

— Ты с нами не шути! — поднёс к его носу громадный кулак переводивший допрос Темир Алалыкин.

— Хочешь, я сам у него спрошу? — испугался слуга. — Мой господин, — обратился он к рыжебородому пленнику, — русский батыр хочет знать: долго ли простоит здесь наш великий царь?

— Мать честная, — обалдело поморгал глазами Алалыкин, — так ты и есть Дивей-мурза?

— Нет, я мурза невеликий, — неприязненно ответил Дивей, бросив на слугу косой взгляд.

— Сбегайте за князем Репниным, — приказал Воротынский. — Он в Орде бывал, должен Дивея в лицо знать.

Увидев пленного, Репнин всплеснул руками.

— Ай да Алалыкин! Ты хоть знаешь, ослоп, кого ты в полон взял?

Дивей понял, что запираться бессмысленно. Он сидел на земле, скрестив ноги, с завязанными за спиной руками, упрямо угнув голый синеватый череп. Русские во все глаза разглядывая сидящего на земле знаменитого мурзу, тыкали в него пальцами, посмеивались. Наконец, мурза не выдержал:

— Мужичьё! Вам ли тягаться с нами!

— Гляди на него! — изумился Никита Одоевский. — Сам в плену, а туда же, грозится.

— Если бы вы взяли в плен не меня, а хана, я бы знал как его освободить, — заносчиво кинул Дивей…

— И как же? — прищурился Воротынский.

— Я бы зажал вас здесь и выморил голодом. Ваши обозы захватили мои воины. Через три дня вы сожрёте ваших лошадей. Через пять пойдёте полонянниками в Крым.

Воротынский поманил Хворостинина, повёл за собой.

— Глянь туда, — негромко сказал он. — Правду сказал бусурман. Обложили нас как зверя в берлоге. Без подмоги не выйти. А хуже всего, что воды мало.

Хворостинин поднялся на телегу, повёл головой. Всюду, насколько хватало глаз, горели огни татарских костров. Князь не стал напоминать воеводе, что он предлагал поставить гуляй-город не на холме, а у речки. Спросил лишь негромко:

— Что делать будем, Михайла Иваныч?

— Не ведаю, — буркнул Воротынский.

Покидая Москву, царь оставил за себя бывшего псковского наместника воеводу Юрия Токмакова. Того самого Токмакова, что утишил царский гнев в страшную погромную зиму. Смертно изобиделись старые московские роды. Роптали: как можно доверить столицу безродному псковскому выползню мимо достойнейших? Боярская обида входила в расчёты царя. Потому и назначил худородного чужака на московское воеводство, чтобы свои на измену не сговорились покуда царь в нетях обретается..

Токмаков поначалу ретиво взялся готовить город к обороне, но скоро убедился, что защищать столицу некому. Всё войско поделили меж собой царь и Воротынский, в распоряжении московского воеводы осталось лишь горстка стрельцов. Какая уж тут круговая оборона! Жиденький заслон, который татарва прорвёт и не заметит. Можно бы дать оружие посадским людям, но царь перед отъездом сие строжайше запретил, памятуя шведский бунт, когда стокгольмская чернь, вооружась, предала короля Эрика боярам.

... Ночью Токмакова разбудил слуга. Шепнул сквозь полог:

— От Воротынского вести.

В сенях устало притулился к косяку широкоплечий опричник. Простовато-скуластое лицо было серым от пыли. Токмаков набросился с расспросами, но посыльный сначала попросил поесть. Давясь и чавкая, в момент слопал курицу, выглохтал сулею с вином и осовев, сунулся спать. Напрасно воевода тряс опричника за грудки, тот только мычал, не в силах раскрыть глаза. Токмаков махнул рукой и отступился.

Час спустя оживший и умытый посыльный рассказывал, как войско Воротынского оказалось наглухо запертым в гуляй-городе.

— Последних лошадей доедаем, а хуже всего — воды нет. Солнце жарит аж в самую маковку, а татарва нарочно коней в Рожае купает. Дразнятся. Пытались колодцы копать. Куда! Не дорыться. К реке тоже не пройти, стерегут. Своего Дивей-мурзу требуют. Сначала выкупить предлагали за любую цену. Теперь нашим пленным глотки режут, чтоб мы видели.

— А как же ты прошёл?

— Ночью ужом просклизнул. Спасибо, луна зашла, и собаки не учуяли. Кабы взлаяли — карачун.

— Ты сам-то какого роду будешь?

Посыльный отвёл глаза, поиграл желваками на скулах, неохотно ответил:

— Мне про свой род лучше помалкивать. Умной-Колычев я. Звать Данилой. Покойного митрополита двоюродный племянник.

Токмаков присвистнул:

— Так ведь все твои родичи у Малюты в подвалах.

— Оболгали их! Челядь подлая на добро наше позарилась.

— А как же ты уцелел?

— В войске был. Небось ещё достанут. У Малюты не сорвётся! — горько усмехнулся Умной.

— А чего ж к татарам не подался? — как бы невзначай осведомился Токмаков.

Умной-Колычев смерил воеводу взглядом.

— Непродажны Колычевы. А ты поторопись, князь. Михайла Иваныч ответа ждёт. Будет ли какая подмога?

— Может другого послать?

— Кроме меня там никто не пройдёт. Пиши ответ, князь, а я тут ещё посплю у тебя на лавке.

Два часа спустя Токмаков тронул Данилу за плечо, тот вскинулся, шаря нож, но разглядев воеводу, сел, протирая заспанные глаза.

— Письмо Воротынскому тут зашито, — сказал Токмаков, протягивая шапку.

— Будь спокоен, воевода, вручу в собственные руки.

— Погодь, Данила, я тут иное надумал пока ты спал, — мягко перебил Токмаков. — Письмо хоть и для Воротынского писано, а попасть должно в руки Девлет-Гирею. Пишу я, что держаться нашим осталось токмо два дня. Мол, идёт от Новгорода государь с герцогом Магнусом, а с ними сорок тыщ отборного войска. Девлет как узнает про то, забоится, и назад уйдёт.