Уже затемно дождался своего часа боярин Данилов. Его четвертовали вместе с беглыми пушкарями. Рядом с ним легли на плаху все оговорённые им люди. Тюрьма на Городище временно опустела.

Город в ожидании замер. Чей теперь черёд?

Усадьба Палицыных, крайняя на Ильине улице, притулилась возле самого вала. Вроде окраина, зато скотину пасти удобно. Перегнал за вал, а там аж до Малого Волховца заливные луга. Жили Палицыны даже по новгородским меркам справно. За глухим тыном высился крытый гонтом огромный бревенчатый пятистенок на подклети, за домом — кузница с оружейной мастерской, конюшня, два хлева, амбары, баня, людская. На задах чуть не в полверсты тянулись огород, нивка да старый сад. Кроме городской усадьбы владели Палицыны деревней в Локотской пятине да пожней в Поозерьи.

К торговле Палицыны малоспособны из-за родовой прямоты и упёртости, зато поставляли городу честных управителей и храбрых воинников. Старший в роду, восьмидесятилетний Неклюд, по немощи из своей горенки почти не выходил, отмаливал грехи. Домом правил старший сын — уличанский староста Григорий. Двое других сыновей живут отдельно. Средний, Тихон по прозвищу Постник, пошёл по духовной, который год прихожане храма Спаса на Ильине выбирали его священником. Честь не меньшая, чем быть старостой. Младший Палицын, Никифор, служил рассыльщиком при дьяке Ондрее Безсонове.

Все три брата коренасты и приземисты, конской жёсткости тёмные волосы обрезаны скобкой над самыми глазами и оттого вид братья имели суровый. Однако ж случись что, за помощью уличане идут к Палицыным, а не к тому же Василью Собакину, живущему по соседству.

Детей у Григория пятеро — три дочки и два сына. По прихоти судьбы дочки удались в отца, а сыны, Бажан и Роман, пошли в мать — красавицу Стефаниду. Вымахали высоченные, кудрявые, новгородским девкам присуха. Когда шли братья Палицыны, вся улица их глазами провожала. Плечи литые, шеи как столбы, глаз смелый, нрав буйный, в святочных боях на Великом мосту немало народу покалечили. Торопясь остепенить сыновей Григорий рано женил Бажана, стал было искать невесту младшему, но парень привереда, кобенился: та не та, эта не хороша, а сам думал: была охота терять холостяцкую вольницу. Над женатыми глумился, сколь от него натерпелись супружеские пары! После грешной ночи супруги в церковь войти не смеют, молятся на паперти. Ромка и рад поизгаляться, ну что, греховодники, сладко было? Эй, Кузьма, никак и ты ноне оскоромился? Поберёг бы себя, а то куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Народ хохочет, жёнки в плач, мужья багровеют, не знают куда глаза девать. Срам!

Но пришёл и Ромкин черёд.

В Новгороде исстари нравы вольные, у парней первая забава — за купающимися девками подглядывать. Те, правду сказать, не больно и хоронятся. Пошли однажды девки на Фёдоровский ручей, Ромка в ивняк залез, сидит тихо, и вдруг видит: девка из воды выходит, да не девка-царица! Высокая, статная, полногрудая, золотые косы вокруг головы короной, глаза синее ильменской волны. Ромку как громом ударило. Пригляделся, да это ж соседская Марфа, дочка купца Василья Собакина. Когда расцвела, уму непостижимо! Прилетел домой, недолго думая, бухнулся отцу в ноги. Тять, жени! Отцу того и надо, глядишь, женится — остепенится. Собакин и подавно рад, Палицыны род хоть и небогатый, зато старинный, плодовитый, ихних родичей где только не понапихано. Оказалось, что и Марфе Роман давно глянулся, только скрывалась по — девичьи. Все вельми довольны. Ромка от привалившего счастья шалый стал да ласковый как телок, драться перестал, не то дни — часы до свадьбы считал. Уж и сговоренье сделали, и свадьбу на мясоед назначили.

И на тебе!

Осенью в одночасье уехал Василий Собакин. Подхватился со всем семейством и укатил в Нижний. Не то странно, что уехал, странно, что загрузил всё добро, забрал семейство и поминай как звали. Свату сказал, что по торговым делам. Только зачем всю семью брать по торговым делам? Одно понял Григорий — темнит сват. Незадолго до того наезжал в Новгород опричник Малюта Скуратов, останавливался у Собакиных, оказался их дальним родичем, оба из захудалого рода Бельских. Страшон как чёрт из преисподней. Когда приезжал на Ильину улицу навестить сродственника, матери детей прятали. Пробыл, слава Господу, недолго, схватил двух новгородских подьячих и уехал восвояси. И теперь, задним числом подумали уличане: уж не пошептал ли Малюта сродственнику, чтобы бежал из Новгорода?

В день отъезда невесты Ромка ходил как пьяный. Когда расставались, их с Марфой насилу друг от друга оторвали. Вцепились будто последний раз видятся, Марфа ревела белугой, Ромка трясся как припадочный.

Оставшись один, парень как с цепи сорвался, чуть что, кидался в драку. Григорий уже и плётку брал согласно Домострою, да ведь такой ослоп вымахал — почешется и опять за своё. И дерётся не как парни дерутся, а смертным боем. Отец Тихон племяша вразумлял: отца позоришь, он же староста уличанский, с иных взыскивает, а тут родной сын бесчинствует. Всё бестолку, а недавно и вовсе договорился: коли не жените на Марфе — в опричники запишусь. Им ноне всё дозволено.

Та беда ещё не беда оказалась. На Заговенье вернулся с войны Бажан. Вроде бы радость велика — живой вернулся, а как увидали, что с ним сделал — ноги подломились. Когда Изборск назад у литовцев отбивали, пошли на приступ. Бажан первым по лестнице взлез, уже рукой за зубец стены ухватился, да подскочил громадный литовец и со всего маху рубанул его тяжёлым палашом по голове. Кабы не шлем добротной домашней работы, расколол был череп, но, скользнув по гладкой стали, палаш начисто снёс Бажану половину лица. Грянувшись с высокой стены, переломал Бажан себе ноги, отбил всё нутро. Там бы под стеной и помер, кабы не боевые холопы, Нечай и Охлопок, отцом к нему приставленные. Вынесли Бажана из боя на плаще, привезли домой. Провалялся месяц, как только не лечили, а всё одно левая нога худо срослась, стала на вершок короче, при ходьбе носком за пятку цепляет. Но страшнее всего лицо, верней, то, что от него осталось. Вместо носа — две чёрные дырки, вместо рта — голые дёсны с торчащими зубами.

Тяжко нёс своё нежданное уродство Бажан. Оставаясь один, доставал начищенную медную тарель и упорно гляделся в то, что ещё недавно было красивым, мужественным лицом. Из дома почти не выходил. Спускаясь во двор, одевал на голову вязаный подшлемник, оставляя открытыми одни глаза. Единожды решился выйти со всем семейством в церковь, да с полдороги вернулся, не в силах вынести любопытные взгляды. Думал про себя: Господь покарал за гордыню. Потянулся к вину, дошёл до того, что тайком спускался в погреб, где отец хранил общественное вино, выдавая уличанам строго по полведра на разруб.

Так и жила эта некогда дружная семья, лелея и пряча свою боль, не догадываясь, что и эта бед — ещё не беда. И только замшелый от старости дед Неклюд, казалось, ничего не замечал, доскрёбывая стариковские последки из житейского котелка.

С первых дней царской расправы Григорий настрого запретил домочадцам выходить в город. Сынов упредил отдельно. Зная их нрав, не сомневался, что сцепятся с первым же встречным опричником, сами сгинут и на весь палицынский род беду навлекут. Сам Григорий без крайней нужды тоже в городе не бывал, новости узнавал от брата Никифора, что служил рассыльщиком в приказной избе. Городовые власти пришипились, никаких указов горожанам не давали. Кончанские старосты уличанских тож не собирали. Всяк сидел сам по себе, моля Бога, чтобы пронесло. Всегда людная Ильинская точно вымерла, редкие прохожие ходили бочком, пугливо озираясь, даже соседи друг с другом разговаривать опасались. А ну как донесут, чужая душа потёмки. В храме Спаса тоже пустынно, прихожане молятся у домашних киотов.

Всякий день появлялись опричники и кого-то хватали. Подъезжали на конях, колотили в ворота, вязали вышедшего хозяина, на ходу рубя саблями собак, врывались в дом. Оттуда доносились возня, крики и плач, выбегали простоволосые женщины. Тотчас начинался грабёж. Брали только ценное, скарбом брезговали. Всю скотину убивали. Потом отворялись ворота, и соседи видели, как одна за другой из разорённого гнезда выезжают подводы с привязанным к ним верёвками полуодетым семейством. Жуткий обоз скрывался в конце улицы, чтобы уже никогда не вернуться.