В сентябре он воротился в Новгород с громадным обозом, поглазеть на который сбежались чуть не все уцелевшие новгородцы. Запряжённые тройкой лошади, всхрапывая и пугаясь, везли клетки с огромными медведями, оглашавшими город глухим рёвом. Ехавшие следом подвыпившие скоморохи колотили в бубны, кривлялись, выкрикивали непристойности, показывали голые зады.

На следующий день Суббота отсыпался, потом захотел развлечься. С пьяной ватагой потешных, прихватив пяток медведей, заявился на Софийскую сторону. В земской избе, среди чинного течения дел вдруг распахнулись двери, и вместо очередного посетителя косолапо вошёл чёрный с подпалинами медведь, обнюхался, осмотрел земцев злыми глазками и стал подниматься вдыбки. Следом за ним, тяжело прогибая половицы, протиснулась матёрая медведица. Вскрикнув от ужаса, один подъячий кинулся бежать. Зверь легко догнал его, подмял под себя, стал жевать лицо. Подъячий дико закричал, прочие земцы кинулись к окнам. Выбивали рамы, прыгали с высокой на подклетях земской избы вниз, ломали ноги.

Старый дьяк Бартенев, вырвавшись из избы, откуда неслись рычание и вопли, подошёл к заливисто хохотавшему Субботе.

— Пошто бедокуришь, пошто людей калечишь? — закричал он. Суббота размахнулся и ударил дьяка кулаком в зубы. Схватив за шиворот, втащил в избу, затолкал к чулан с архивами, запер щеколдой. Потом впустил в чулан медведя. Зверь изорвал на дьяке платье, утробно рыча, облапил, стал мять. На крики дьяка прибежали земцы, скамейками оттеснили медведя, вызволили чуть живого дьяка, отнесли домой.

Натешившись с земцами, весёлые люди пошли озоровать в город. Всех встречных били, травили и драли медведями. Никто не смел дать отпор. Народ спасался с улиц, матери прятали детей. Город опустел, забился в щели.

— Гущеды! — презрительно орал Суббота обидные прозвища новгородцев. — Долбёжники!

— Сига в Волхов столкнули! — надсаживались скоморохи.

Колобродили до ночи. Князь Пронский не смея показать носа, дожидаясь на своём подворье пока опричники не угомонятся.

... Неделю спустя скомороший обоз прибыл в Слободу.

— Молодец, — похвалил Субботу Грязной. — Только, похоже, зря мы с тобой старались.

— Как так? — разинул рот Суббота.

— Невеста уж больно плоха. Вряд ли до свадьбы дотянет, — лицемерно вздохнул Васька и, уже не скрывая радости, ощерил в ухмылке белые волчьи зубы.

Первый раз Марфу вытошнило прямо в церкви. Всполошившеся мамки подумали, что невеста объелась сладким. Однако на другой день рвота не прекращалась. Царю покамест говорить боялись, лечили обычными средствами, но бестолку. — Марфа таяла на глазах. Узнав о нездоровьи невесты, царь насторожился. Схожие признаки были у Анастасии и у Марии. Сам стал беречься пуще прежнего. Отложив свадебные хлопоты, за дело взялся Малюта. Приступил к Марфе с расспросами. Спасая мать, Марфа молчала про принятое снадобье.

Вызвали Бомелия. Перед тем как показать невесту лекарю завесили плотно все окна, чтобы ничего не видно было, закутали невесту тонким покровом, дабы медик не мог коснуться тела. Осмотрев Марфу и опросив прислугу, Бомелий сделал заключение:

— Та болезнь бывает от желудка, когда желудок ветрен, а как желудок будет здоров, то всё минуется.

Ещё сказал, что он такие болезни лечивал и многим пособлял, а плоду и чадородию от того порухи не бывает. Для скорейшего выздоровления назначил камень безуй. Камень тот, цены неимоверной, привозят из Индии, а родится он то ли в сердце у оленя, то ли у змеи в желчи. Находят его на берегу морском. Имеет безуй начальное место между всеми лекарствами, помогает от окормов, от упойства, от порчи. Серапион мудрец учит, что принимать его надо тёртый против двенадцати зёрен ячменя весом, подогрев с рейнским вином, а выпив, лечь в постелю и окутаться, чтобы вспотеть. Сам царь носил безуй в перстне, часто сосал его на ночь.

После лекарств Марфе полегчало. Но неделю спустя всё повторилось. Есть невеста не могла, поили слабым отваром. Поскольку рези в желудке продолжались, лекарь стал добавлять к безую толчёный рог единорога.

Покамест Бомелий мудрствовал, взбодрились все, кто чаял для царя иную невесту. Сначала шепотком, а там и в полный голос заговорили, что невеста будет к государской радости непрочна. Вроде как болезнуясь за здоровье государя, уговаривали:

— Нельзя тебе, государь, на Собакиной жениться. Худая болезнь! На тебя перекинется.

От тех разговоров царь темнел лицом, гнал сердобольцев в шею, однако ж, задумывался. Меж тем объявленный срок свадьбы неуклонно приближался. Одновременно готовилась свадьба царевича Ивана с Домной Сабуровой. Будущую невестку Бог миловал, она была здорова и похорошела так, что сравнивая сохнувшую день ото дня Марфу с Домной царь серчал и ревновал к сыну.

За три дня до свадьбы к царю, собравшись с духом, подступил митрополит Кирилл с вопросом: не раздумал ли он брать за себя девицу Марфу в виду её хворости? Напомнил: третий брак — последний для православного. Коли царица упокоится, государь не сможет жениться более. Каково будет в его годы вдовствовать?

Царь позвал невесту. Внимательно вгляделся в неё. Марфа страшно исхудала. Бледное, без кровинки, лицо, тонкие, словно восковые, пальцы. По глазам видно, что внутренняя боль грызёт её, не отпуская. Вспомнил её в тот первый раз, в голубом летнике, отчаянно храбрившуюся. Спросил, кривовато усмехнувшись:

— А теперь, Марфа, люб я тебе?

— Люб, государь.

— Царицей хочешь быть?

— Не ведаю, — потупясь как тогда, прошелестела Марфа.

— Что так? — повторил себя тогдашнего.

— Не бывала ещё в царицах, — принимая игру, ответила Марфа. И добавила тихо: — И не бывать уж, видно...

И глядя на неё такую исхудавшую, тонкую, но сохранившую стойкость, царь вдруг почувствовал неведомую дотоле щемящую жалость. Загадал: коли выживет — буду жить как с Настей, отмоюсь от крови и греха, снова смирю всех в любовь.

На следующий день царь объявил, что невзирая на болезнь невесты он решил поручить себя и свою судьбу Господу и сыграть свадьбу.

Весь октябрь в Слободу везли всяческую снедь: бревёшки астраханских осётров и скрежещующую живую стерлядь, лебедей и прочую битую птицу, фряжские и ренские вина, фрукты и восточные сласти. Охотники били по чернотропу загодя обложенного красного зверя.

Гостей ожидалось пятьсот человек. Гостьба предстояла толстотрапезная, что означало войну хозяина с гостями не на живот, а на смерть.

— Всех — в лёжку! — строго наказал царь старшему Годунову. — Коль хоть единый на своих ногах уйдёт, с тебя взыщу.

За забавы на пирах всегда отвечал Васька Грязной. Но когда невесте поплохело, и тень подозрения упала на Грязных, Васька, разыграв обиду неприглашённого, попросился у царя воевнуть в Ливонию и исчез в ту же ночь. Ведать забавами поручили Субботе Осорьину и он, обалдев от такой чести (из заспинных холуёв сразу в первые царёвы слуги!) шало носился по Слободе, готовя огромную поляну для медвежьих боёв, натаскивая плясунов и музыкантов, наставляя глумцов и скоморохов как потешать гостей на царском пиру. Быстро понял: чем грубее шутки, тем царю слаще. Приспособился залезать на пирах под стол и внезапно хватать гостя за причинное место. Царь хохотал до слёз, когда посреди чинной беседы седовласый боярин вдруг с воплем подпрыгивал, опрокидывая на себя миску со щами. В короткое время сумел Суббота затмить своего милостивца Грязнова. Розыскное дело погубило весёлый охальный талант Васьки. Тот и охнуть не успел, а уж главный весельчак на пирах не он, а Суббота. Снова прав оказался Малюта, когда говорил Грязному: балагурством долго не продержишься, иные балагуры найдутся.

Среди свадебных хлопот подошёл однажды к Субботе невзрачный мужичок с ремешком вокруг лба. Назвался Никитой, дворовым человеком боярина Лупатова. Пожимаясь от робости, вызвался потешить царских гостей диковинной забавой.