Ближе к полудню огонь, мимоходом поглотив торговые ряды Троицкой площади, захватил Кремль. Пламя в одночасье пожрало дивную сказку царских теремов и боярских палат. На своём подворье заживо сгорел в подвале раненый воевода Бельский. В Успенской соборе заперся митрополит Кирилл вместе со всем клиром. Рухнул с огромной высоты главный московский колокол, задавив или покалечив прятавшихся от огня на колокольне Ивана Великого. Сгорели все до единой приказные палаты, а в них бесчисленное множество государевых указов. В посольском приказе погибли многие послы-иноземцы, надеявшиеся спастись в Кремле.

...Генрих Штаден был в отчаянии. Пожар отнял у него всё, что он сумел накопить за годы, проведённые в Московии. И хотя кое-что он успел с вечера закопать в погребе, однако всё награбленное в новгородском походе погибло безвозвратно. Когда пожар вплотную подошёл к его дому Генрих попытался с помощью слуг отстоять своё добро, но опалив брови и поджарившись не меньше тех каплунов, что подавали в его корчме, благоразумно отступил и кинулся искать спасения вместе с толпами бегущих по улицам жителей.

Возле москворецкого моста Штаден увидел сводчатую каменную церковку, до отказа забитую людьми, среди которых он узнал своего слугу и нескольких иноземцев. Возле низеньких железных ворот, ведущих в подвал, ожесточённо давились ещё с полсотни горожан, пытавшихся проникнуть вниз. Штаден бросился туда, но тем, кто уже находился в подвале удалось захлопнуть дверь изнутри и Штаден кинулся под крышу церкви. Едва он пробился в храм, как в ту же минуту бушующее пламя накрыло церковь. Тесно сгрудившись в малом её чреве, люди раскрытыми ртами хватали горячий воздух. Нестерпимый жар раскалил стены. Было слышно как снаружи гудит пламя, как завывает ветер, как трещит от огня известняковая плинфа стен. Иконостас на глазах покоробился, пошёл волдырями, по лику Богородицы потекли тёмные струйки расплавленной олифы. Стоявшая рядом со Штаденом девушка-лифляндка шептала молитву по-латыни, русский старик с косматой бородой молился Николе-угоднику.

Когда терпеть стало невмочь, и гибель была неизбежной, те, кто стоял у входа, распахнули ворота и выскочили на паперть. Закрывая лицо от нестерпимого жара, кашляя от едкого дыма, Штаден тоже вышел наружу и увидел вместо улицы двойную череду догорающих остовов домов. По иссиня-чёрным срубам пробегали голубые языки, повсюду валялись обгоревшие трупы. Слуга Штадена отворил двери подвала и отшатнулся: все, кто укрылся там, были мертвы и обуглились, хотя вода в погребе стояла по колено.

Кудеяр Тишенков уже пять часов безотлучно находился в свите хана, с высоты Воробьёвых гор наблюдая за тем как пожар уничтожает Москву. Он видел как постепенно гасла хищная радость на лицах татар. Огонь сыграл с ними злую шутку. Вместо того, чтобы только поджарить мясо, он пожирал его сам. И теперь орда с горечью наблюдала как исчезает в пламени её законная добыча. Несколько раз татары пытались ворваться в город, чтобы начать грабёж, но потеряв в огне несколько сот всадников, орда была вынуждена отхлынуть назад и ждать, когда более сильный хищник наконец насытится и отдаст ей то, что осталось от Москвы.

За эти пять часов Тишенков пережил больше, чем за всю свою непутёвую жизнь. Испепелявшая его ненависть перегорела в московском пожаре. Старую саднящую боль победила другая нестерпимая боль от сознания того, что на его совести вечным камнем ляжет ужасная гибель Москвы. Получилось так, что за вину царя расплатились невинные, а царь как последний трус спрятался в тайном месте и будет отсиживаться там, пока татары не уйдут. И ему снова всё сойдёт с рук, а на нём, Кудеяре Тишенкове, будет вечно лежать каинова печать. Горек хлеб предателя, ещё никого не сделала счастливым измена. Нужен ли он будет хану? Хан — воин, а воины презирают изменников.

Москва догорала. Хан снова выхватил саблю, чтобы подать наконец сигнал к атаке изнывающим от нетерпения воинам, и, обернувшись, увидел на грязном от копоти лице русского проводника две светлые дорожки...

Татары ушли из сожжённой Москвы уже на следующий день после пожара, уводя с собой стотысячный полон. Со времён Батыя и Тохтамыша орда не захватывала такого количества пленных. Брали только сильных мужчин, красивых женщин и здоровых детей. Детей везли в больших корзинах по десятку в каждой. Заболевших бросали, предварительно ударив головой о дорогу или о ствол дерева. И хотя цены на живой товар на невольничьих рынках в Кафе теперь сильно упадут, правоверные могут долго не заботиться о рабочей силе. Кроме пленных татарам досталось много золота и драгоценностей, взятых с обгоревших трупов и утопленников. Муллы возносили благодарственную молитву Аллаху. Воины славили хана. Орда отомстила русским за Казань и Астрахань.

Уцелевший полк Михаила Воротынского шёл следом за ордой до самого Перекопа, нападая на отставших и не позволяя татарам далеко отлучаться для грабежей. И в этой мрачной настойчивости русских было нечто такое, что тревожило хана и чуть отравляло пьянящую как айран радость победителя.

...Царь молился. Размеренно клал поклоны, шептал молитвы, вставал на колени, подымался, снова клал поклоны, вкушал просфоры и принимал причастие от старенького, обмирающего от страха ростовского священника. Вместе с ним молилась вся царская свита, и только Малюте было позволено отлучиться для спешных дел.

Так продолжалось уже неделю. И все эти дни здесь, в Ростове, не появлялись гонцы из Москвы. Никто из уцелевших воевод не решался сообщить царю о разразившейся катастрофе, никто не рискнул принять на себя первый взрыв царского гнева.

Только на десятый день в Ростов приехал троюродный брат царя воевода Иван Милославский. Бледный, успевший проститься с домочадцами, он прошёл в царские покои, и оставался там около часа. Не дожидаясь царского повеления, Малюта приказал опричникам готовиться к казни. Но к его удивлению царь вышел на крыльцо вместе с Милославским.

Глухим голосом царь известил придворных о неслыханной измене. Предатели навели на Москву крымского хана, предатели хотели выдать татарам своего государя, и теперь вся вина за случившееся падёт на их головы.

— А главный виновник — вот он, — указал царь на поникшего Мстиславского. — Он татар до Москвы допустил, он Москву не оборонил, он меня десять дён не извещал.

Малюта уже дал знак, чтобы князя схватили, но царь продолжал:

— Велика твоя вина князь, однако ж я тебя помилую, ежели поклянёшься передо мной и перед Богом впредь нам не изменять, с татарами дела не иметь, веры христианской держаться твёрдо! Клянись!

Преклонив колени, Милославский покорно принёс клятву. Опричники изумлённо разинули рты. Чудеса, ей-пра! За пустяковые вины царь на кол сажает, а тут Москву татарам отдали, а он едва пожурил виноватых. И только Малюта тотчас проник в царёв умысел. Государю нынче живой виновник надобен, а не мёртвый, понял он. Чтоб признавался, чтоб каялся, чтоб про заговор врал. А то ведь станут люди истинных виновников искать, а ну как не в ту сторону подумают? Хитёр, великий государь! Повезло Милославскому, нынче малость покается, а потом сплавят с глаз подальше. Славься, батюшка царь!

В сожжённую Москву царь въезжать не стал. Царское ли дело пепелище разгребать да мертвяков хоронить? От гниения бесчисленных трупов над городом стоял невыносимый смрад. Хоронить было некому. Жителей осталось раз вдесятеро против прежнего. Указом царь приказал сводить на Москву самых богатых купцов из других городов, а раньше всего из Новгорода. Согнали силой на Москву семей пятьсот, они-то и отстраивали город на пепелище. А чтобы впредь не зажёг неприятель посад, запретили малым людям строиться за городским валом, запустошив старые обжитые места.

Отдав распоряжения, царь отъехал на охоту. В дворцовом селе Братошихине нашли его послы крымского хана.