Намаялись опричные писцы. Чудно! Одни родители из кожи вон лезут, чтобы дочка на смотрины попала. Другие не хотят ни в какую. Вроде честь великая, а в иных городах дошло до расправ. Вяземские, дорогобужские, смоленские помещики, наслышась про разврат в Слободе, попрятали дочерей. Запирали в теремах, увозили в дальние деревни. Пятерых отцов выпороли на площади, двоим головы смахнули, лишь тогда повезли девок. А с другими иная оказия. В сторону отводят, шепчут: сделай милость, представь царю дочку. Отчего ж не представить ежли не страхолюдина и не кривобокая, тока и ты, боярин, понимать должен, ведь это какой риск для меня, в обход других твою протолкнуть. Понял? Вестимо, понял. Ну то-то... Писцы опричные, которые половчей, вроде Гаврилы Щенка, хороший доход себе на этом сделали. Хочешь, чтобы дочка на смотрины попала — плати, не хочешь — тем более плати.

И потянулись со всех концов в Слободу целые обозы со сдобным товаром. В отцовых каретах, в невзрачных возках, в боярских колымагах везли юных красавиц со всех концов огромной страны — рязанских, смоленских, новгородских, тверских... Но только одна среди них — будущая царица!

Для проживания девиц в Слободе нарядили бывшие басмановские палаты, убрав их преизрядно, собрали целый штат прислуги: мамки, няньки, опытные свахи-смотрительницы. С прибытием невест ожили давно пустовавшие палаты, зажужжали как пчелиный улей в летний полдень...

Марфу поселили в просторных покоях, где кроме неё жили ещё тринадцать девиц. У каждой была своя кровать с пологом, ко всякой была приставлена комнатная баба. Родню в Слободу не пустили, своих прислужниц тоже взять не позволили. Кормили в большой трапезной в три захода. За столом Марфу посадили рядом с улыбчивой кареглазой красавицей, назвавшейся Домной. В противность прочим девицам, которые дичились и ревниво косились на соперниц, Домаша приветила новенькую. После трапезы посидели в уголке вдвоём, Домна рассказывала про себя и про здешние порядки. Была она из богатого псковского рода Сабуровых. Бабка её, Соломония, была много лет женой великого князя Василия, но за неплодность её силком постригли в монастырь, а потом слух прошёл, что родила она законного наследника, которого где-то спрятали. С той поры род сабуровский в Москве на подозрении, а потому ей царёвой невестой точно не быть. Однако ж Домна про то ничуть не печалилась, молвила скромненько: ничего, иные женихи сыщутся.

В ответ и Марфа поведала ей историю про свою погибшего суженого. Погоревали, всплакнули по-девичьи.

Ещё сказывала Домна, что всякий день царь смотрит по полусотне девиц. Из двух тысяч отберут двадцать четыре. Потом отобранные предстанут пред царём и думой, их будут всяко испытывать и оставят двенадцать. А уж из тех двенадцати царь выберет двух невест, одну для себя, вторую для наследника.

...С утра девиц подымали мамки, вели в рукомойни, ставили на молитву. После завтрака наряжались и убирались. Распоряжалась всем громогласая боярыня Пелагея Чоботова, жена опричного боярина Ивана Чоботова. С девицами не церемонилась, осердясь, больно дёргала за виски. Потом приходили свахи. Учили девиц ходить павой, кланяться, говорить нараспев, отвечать на расспросы. Дворцовые искусницы показывали как белиться и румяниться по-городскому, а не по-деревенски аляписто.

Раскрашивая персиковые девичьи щёки, приговаривали:

— Лицо как белый снег, на щеках красны ягодки, брови чёрные, ясны очи как у сокола.

Густо сурьмили брови и ресницы, чернили даже белки глаз, закапывая в них особую краску, приготовленную из металлической сажи с гуляфною водкой. После обильного обеда девицы раскрашенными куклами лежали в постелях, добирая толстоты и дородства. Говорили, что царь худых не любит.

Каждый вечер Чоботова называла пятьдесят девиц для завтрашнего отсмотра. На пятый день пришёл черёд Марфы.

Утром подняли затемно. Повели в баню, потом приказали краситься и наряжаться. Царёв спальник Годунов привёл девиц в огромную комнату, уставленную сундуками, на которых были разложены наряды. Велел снимать своё и выбрать наряд кому что любо.

Это сказать легко — выбирайте!

Грудами лежали шубы на соболях и горностаях, крытые объярью; опашни и телогреи, обшитые золотой тесьмой; шёлковые подволоки наподобие мантий, с пристёгнутыми понизу драгоценными каменьями. На пристенных полках теснились головные уборы: волосники и надубрусники наподобие скуфьи, кики и шапки, кованые из золотого или серебряного листа с бобровыми подзатыльниками, с пущенной по окраинам жемчужной поднизью. Висели на гвоздях модные белые шляпы с полями и красными снурками, увы, женские, для девиц неподобающие. Ещё были венцы под вид многоярусных теремов, высокие меховые шапки-столбунцы, с шёлковым верхом, из-под которых можно выпустить роскошные косы.

Вдоль другой стены стояли заранее открытые ларцы с украшениями. Зарукавья, серьги, золотые монисты, перстни, жемчужные ожерелья. От роскошества зарябило в очах. Девы хватали уборы, примеряли, стонали, закатывали глаза.

Марфа, поразмыслив, решила не переодеваться, оставшись в своём лёгком лазоревом летнике, не скрывавшем гибкого стана. Взяла только нитку жемчуговых бус, да надела один перстенёк с голубым лалом. Краситься вовсе не стала, только чуть тронула сурьмой брови.

Увидав её, Пелагея Чоботова всплеснула руками.

— Ты что с собой сотворила?! На позор себе и мне уродкой вырядилась! Пошто не накрасилась, дрянь такая? Пошто не нарядилась, подлая?

Нежданно для себя Марфа огрызнулась:

— Не бранись, госпожа, я тебе не сенная девка.

Девы прыснули, боярыня растерялась от неожиданного отпора, Домна посмотрела на Марфу с одобрением.

Появился спальник Дмитрий Годунов, строго оглядел девиц, потом выстроил длинной пёстрой вереницей и велел идти за ним следом. Миновав несколько переходов, очутились в большой горнице с лавками вдоль стен. Здесь было приказано сидеть тихо и ждать своей очереди.

...Услышав своё имя, Марфа следом за боярыней вошла в низкую дверь. У окна спиной к свету сидел мужчина в тёмной одежде. Приняв его за царя, Марфа, помня наставление, поклонилась и, коснувшись пола рукой, проговорила нараспев:

— Здравствуй, государь-батюшка!

— То не государь, дура, — прошипела Чоботова, — то лекарь Елисей.

Элизиус Бомелей, темноволосый, с острой бородкой, в бархатном берете набекрень, окинул Марфу пронзительным взглядом и что-то спросил не по-русски.

— Врач спрашивает: чем ты болеешь? — перевёл толмач.

— Не больна я, — удивилась Марфа.

— Лучше признайся, ибо если ты заразишь своей болезнью государя, с тобой поступят неподобно, — пригрозил Бомелей.

Видя, что Марфа молчит, врач снял с полки пустую стеклянную посудину и протянул ей. Насилу поняв, что от неё требуется, девушка, закрасневшись, скрылась с посудиной за ширмой. От стыда и напряжения у неё долго не получалось, наконец тихонько зажурчало, и закрывая пунцовое лицо широким рукавом летника, Марфа появилась из-за ширмы.

Бомелей долго разглядывал мочу на свет, что-то ворча, потом сделал на посудине заметку и махнул рукой.

— Ты уже можешь идти, — перевёл толмач.

В соседней комнате к Марфе молча приступили две старухи. Заставили раздеться донага, обсматривали так и этак, щупали литые груди, запускали корявые пальцы в сокровенное дабы убедиться, что непорченая. Марфа еле дышала от стыда и унижения. К счастью, она не знала, что из соседней комнаты за ней в потайное окошко наблюдает царь.

— Ну а теперь молись, девка, к царю идём, — изменившись в лице, объявила Чоботова, и, доспевая за ней, Марфа слышала как боярыня бормочет заговор на подход пред царски очи: «Стану я, раба Божия Пелагея, помолясь, пойду, перекрестясь, помолюся самому Христу, царю небесному...»

... — Поди ближе, красавица, — прозвучал надреснутый голос, и прямо над собой Марфа увидела сидящего на высоком кресле грузного лысоватого мужчину с рыжеватой бородой и крючковатым носом. «Да он старее тятеньки!» — подумала Марфа, сгибая в низком поклоне стройный стан. Рядом с царём сидел седой боярин с отрезанным ухом. Он что-то записывал.