На Рождество под предлогом подготовки похода на шведа царь съездил в Новгород осмотреть будущее убежище. Уже через две недели в разорённый город втянулся громадный, аж в четыреста пятьдесят возов, санный обоз. В лубяных коробах прибыла государева казна. Десять миллионов рублей, богатство несусветное! Сгрузили казну в подвалы Никольского собора, и ещё двух церквей — Жён-Мироносиц и Параскевы Пятницы. Оставив казну под охраной стянутых в Новгород стрелецких полков, царь ненадолго воротился в Москву для особого дела.

Он задумал снова жениться.

Четвёртый брак церковный канон запрещал под страхом церковного проклятия, но царя это не смутило. Аккурат в эти дни съезжались на Москву владыки для поставления нового митрополита взамен почившего Кирилла. На 29 апреля назначен был Священный собор, каковой и должен был рассмотреть просьбу царя о новой женитьбе. Представ перед епископами и архиепископами, горестно поведал царь, что потерявши третью жену он много скорбел и даже хотел принять иноческий образ, но видя христианство распленяемо и погубляемо, а детей несовершеннолетними, всё же рискнул вступить в четвёртый брак. Напирал на то, что Марфа Собакина по её хворости девства лишиться не успела, а значит и женой её можно не считать. Ещё царь намекнул безначальным покамест владыкам, что вожделенная митра достанется тому из них, кто более всех порадеет государю в его затруднительном положении. Самым догадливым оказался полоцкий епископ Антоний, дни и ночи хлопотавший о царском супружестве. Он и стал митрополитом.

Решено было простить царя-грешника ради тёплого его умиления и покаяния, но при этом наложить на него строгую епитимью. Указали государю не входить в церковь до Пасхи, а потом год стоять с припадающими, ещё год стоять с верными, а как год пройдёт причаститься святых Тайн. Впрочем, ежели государь пойдёт воевать, то епитимья с него снимется. Прочие же христиане, от царского синклита до простых людей, буде по гордости или неразумию дерзнут на четвёртый брак, будут прокляты.

Весь апрель царь выбирал невесту. Насмотрел Анну Колтовскую. Были Колтовские из коломенских дворян, стояли невысоко. Будущая царица была лицом пригожа, нравом тиха. Родичи её великих чинов не удостоились, своё место ведали. Свадьбу сыграли по царским меркам скромную, всё же неловко было перед людьми — после похорон Марфы лишь три месяца минуло.

Время для отъезда в Новгород царь выбрал так, чтобы не посчитали за новое бегство. По донесениям крымцы вот-вот должны были выступить, но ещё не выступили. Опять же повод — покарать шведов. Уезжали тишком. С собой царь взял новобрачную, сыновей, Малюту да малую свиту особо верных. Прочих оставил в Слободе ждать повелений. Оборонять Москву назначил псковского воеводу Юрия Токмакова. Долго не мог решить кого поставить главным воеводой против Девлет-Гирея.

Бояре хотели Михайлу Воротынского, хотя и знали, что царь его не выносит на нюх. Решил посоветоваться со Скуратовым.

— Ставь Воротынского, государь! — твёрдо молвил Малюта.

Царь с недоумением воззрился на приспешника. Чтой-то изменил нюх верному псу.

— Ихний человек, с них и спрос, — усмехнулся Малюта.

— И то! — поразмыслив, согласился царь.

Старый воевода всё понял сразу. Отнекиваться не стал, но сходу, будто всё знал заранее, выставил условия. Всех воевод назначит он сам. Опричные пойдут не скопом, а вместе с земскими. А главное — пусть никто ему указов не шлёт. Никто, с нажимом повторил Воротынский.

— Сбесился, старый?! — яростно прошипел царь. — Не быть по сему!

— Коли так, уволь, государь, — бестрепетно отвечал воевода.

Царь беспомощно оглянулся на Малюту. Тот покивал башкой, значительно мигнул. Дескать, соглашайся, а с наглецом попозже разберёмся.

...Двадцатого мая царский поезд покинул Слободу и, минуя Москву, сразу взял путь на Новгород. Дорога тянулась десять дней. Царь ехал один в тяжёлой карете, влекомой шестёркой коней. Вспоминал, как ещё недавно ехал этим же путём карать Новгород. А теперь вот вынужден искать в ненавистном городе спасения, прячет в нём казну. Как такое вышло?

Чем больше глядел царь в окошко кареты на запустелые поля и нахохлившиеся деревни, тем больше мрачнел. В Твери вышел к народу, а народа не увидел. Ни лиц, ни глаз, одни только спины. Согбенные, не выражающие ничего, кроме тупого покорства. Стадо. Куда погонишь, туда и пойдёт. Скажешь: делай — будут вяло и равнодушно делать работу, скажешь: бросай — тотчас без сожаления бросят. И эта некогда вожделенная покорность вдруг встревожила царя. Почуялась в ней какая-то ещё неведомая ему угроза...

Наконец взблеснул вдали софийский купол. На въезде царя встречали архиепископ Леонид и два новгородских наместника — князья Пётр Пронский и Иван Мстиславский. Пронский ведал опричной Торговой стороной, Мстиславский — земской Софийской. Впрочем, город выглядел равно запущенным по обеим сторонам. На иных огородах курились печи-времянки,

— Как ты указал, государь, в избах ноне никто не топит, — похвалился Пронский. — Пожаров не в пример убыло.

Помолчав, добавил растерянно:

— Правду сказать и топить-то незачем. Голодуем...

Миновав запустелый торг, царь проехал через Великий мост. Вдоль моста вереницами стояли коленопреклонённые с опущенными головами горожане. И снова — спины. Те же, что в Твери — отстранённые, равнодушные, словно говорящие: будь что будет, а нам всё едино...

Постояв возле Софии, по-прежнему зияющей снятыми воротами, царь обернулся к Леониду:

— Скажи, чтобы ворота навесили. Я их назад привёз. И место царское в обозе возьмите — дарую храму.

Стоять молебен в Софии царь отказался, велел служить в Хутынском монастыре. Там, на отдальке, и поселился со всем семейством, хотя Пронский приготовил всё для жительства на государевом дворе возле церкви Никиты-мученика. То ли постеснялся царь жить в пограбленном городе, то ли чего побоялся.

...Два месяца прошли в бездельной маяте. Коротая время в ожидании вестей от Воротынского, царь невесело пировал в разорённых монастырях да ездил на пожары. Скуки ради женил нового шурина Гришку Колтовского. Тем временем к Новгороду подходили войска, сбираемые вроде бы для похода на шведов. На самом деле пеклись о царской охране, беззастенчиво отбирая стрельцов и казаков у Воротынского. На всём пути от Новгорода до Москвы расставили дозорные заставы с наказом тотчас упредить, ежели появятся татары.

Ждали одних вестей, а пришли другие. 19 июля скончался король Сигизмунд. Царь было порадовался смерти старого ворога, а после и поскорбел. Вроде пусто стало и ещё тревожней. Всё время к чему-то прислушивался, вздыхал, томился. Малюту не отпускал от себя ни на шаг.

В довершении ко всем напастям воротилась старая болезнь. По телу пошли пятна, закровоточили язвы. От острых болей в хребтине вопил по ночам. Вслед за царём занемогла царица. Бомелий лечил обоих ртутными пилюлями. Не велел царю спать с женой, а коли потянет на грех советовал пользовать иных дев и то недолго.

В самом конце июля прогрохотали бешеные копыта по монастырским двору. Упало сердце. Грамота от Воротынского. Мучительно морщась, прочёл сам. Пока читал, трижды холодеющей рукой отирал со лба пот.

Сбывалось худшее. Орда уже выступила.

Не щадя самолюбия царя, Воротынский передавал девлетовы слова: еду в Москву на царство, а самого русского царя возьму в полон и увезу в Крым. Жаловался воевода на опричных. Приказов худо слушают, отлаиваются, мол, ты нам не указ, у нас свои воеводы. Из всех опричных начальников лишь один путный, Дмитрий Хворостинин, иные в воинском деле прямые невежи. Про то как будет борониться от орды Воротынский ничего не писал, то ли боялся, что грамота попадёт в чужие руки, то ли не почёл нужным. В конце сулился лечь костьми, а татар в Москву не допустить.

Над эти слова воеводы царь лишь криво усмехнулся. Брешет, старый пёс. Тут и дитю ясно, что не сдюжить. У Воротынского войска чуть не вполовину, да и те на треть ополченцы, худо обученные, кой-как вооружённые. Эх, растратили войско, располовинили, зряшно положили под Ревелем. Обезлюдевший Новгород не дал, почитай, ничего. Хвалёная кованая рать кверху брюхом уплыла по Волхову. Тверичи, псковичи тоже поредели. Часть войска тут. Так на что надеется воевода? А, может, иное задумал? Сговорится с ханом и пропустит татар прямиком на Новгород. Казна — то не в Москве, а тут! Царя в полон сдаст, а сам у хана за услугу ярлык попросит. Аль не бывало такого на Руси? Аль не предавали князья друг друга татарам ради ярлыка ханского? Воротынский-то крепко обижен. Сколь лет в Белоозере помаялся, вот и дождался своего часу!