Близко увидел ненавистное, курносое, с широкими ноздрями лицо Воротынского, тяжёлые как пули всепонимающие глаза таили насмешку. Вскипела ярость. Тоже, небось, как Курбский обзывает царя бегуном и хоронякой!
Ярость сменилась унынием. Весь следующий день царь молился в Софии. У иконы Богоматери воздвигли пудовую восковую свечу. Молился один, истово и коленопреклонённо, с размеренной силой бился лбом о гладкий каменный пол. Устав, поднялся с колен и вдруг почувствовал на себе чей-то тяжёлый взгляд. Вскинув голову, встретился глазами с Христом Пантократором из соборного купола и тотчас вспомнил, как стоял здесь полтора года назад в первый день погрома посреди разорённой Софии. И вот также смотрел на него Христос из купольной выси прямым и всевидящим взором, но только теперь царю показалось, что в его лике появилось что-то новое, грозно-торжествующее.
Мне отмщение и аз воздам! Так вот она Божья кара за поруганную Софию, за безвинную кровь, за прелюбодейство и гордыню. Налетят чёрные всадники, накинут на шею волосяной аркан, повлекут хрипящего, кинут под ноги торжествующему агарянину, а потом станут возить в клетке заросшего, оборванного, зловонного, на показ и посмешище.
Нет, лучше яд...
Может спрятаться на Белоозере, в Кирилловом монастыре? К Строгановым на Урал? И там найдут. Свои же найдут, всюду родичи казнённых, всюду обиженные. Обвиноватят во всём. Хорошего не вспомнят, а всё, что худого было — на царя взвалят. Вот оно, самовластье! Сам приказывал, сам и в ответе. И законом не прикроешься, где он нынче, закон? На всё царское произволенье. А холуи и рады. Мы-то при чём? Царь велел!
Маясь бессонницей, вставал середь белой новгородской ночи, бродил привидением по монастырским переходам, смертно пугая выбегавших по малой нужде монахов. Одышливо взбирался на колокольню, тоскливо озирал прятавшийся в тумане обмелевший Волхов, едва различимый полумёртвый город. Поднимал глаза и утыкался взором в погребальную звездчатую парчу ночного неба. Звёзды смотрели холодно и вчуже, наводили на думы о смерти.
А и впрямь — скоро! Как ни крути, а жизнь, считай, прожита. И что потом? Страшный суд? Расплата за всё сотворённое? Или просто тьма? Наползал ледяной страх, пугливым зайчонком трепетало сердце.
Надо оправдаться, надо покаяться, надо освободить душу. Но кому? Ближние ненавидят. Духовник — раб лукавый. Токмо бумаге...
Тою же ночью царь сел писать завещание.
3.
Первые слова исторглись будто жалостный стон:
«Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил. Ждал я, кто бы со мной поскорбел, — и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистию за любовь...
Поплыли под глазами строки... Всхлипнув, сморгнул слезу, переждал пока затуманенные глаза снова увидят желтоватый лист дорогой немецкой бумаги и, собравшись с мыслями, стал писать далее, обращаясь к сынам Ивану и Фёдору:
...Се заповедаю вам, да любите друг друга. Сами живите в любви... — прошептал умилённо... Но тут визжащей лавой налетели татары и сбили мысли в другую сторону. Приписал: — ...и военному делу сколь возможно навыкайте.
Ему захотелось объяснить сынам, в чём есть наука царская, наука властвовать. Слёзы высохли. Он снова был самим собой. Чуть усмехаясь, стал быстро строчить:
...Как людей держать и их жаловать, и от них беречься, и во всём уметь их к себе присваивать, вы бы и этому навыкли же: людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтоб им притеснения ни от кого не было, тогда они прямее служат, а которые лихи, вы бы на них опалы клали не скоро, по рассуждению, не яростию.
Написавши, подумал про себя: не сможет Иван по рассуждению. Весь в меня, такой же порох.
...Всякому делу навыкайте, божественному, священному, иноческому, ратному, судейскому, московскому пребыванию и житейскому всякому обиходу, как которые чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствами что имеет, то вы бы знали. Также и во всяких обиходах, как кто живёт, и как кому пригоже быть, и в какой мере кто держится — всему этому выучитесь;
Теперь он подошёл к главному.
...Так вам люди и не будут указывать, вы станете людям указывать; а если сами чего не знаете, то вы не сами своими государствами станете владеть, а люди.
Удовлетворённо откинулся, перечёл. Всё верно. Ум и знания нужны государю не для того, чтобы лучше править, а для того, чтобы не просить у других советов. Давший совет взамен забирает частичку власти, а, заполучив частичку, беспременно захочет всю. Прав, ох прав был злой старец Вассиан Топорков, когда со смертного одра прошептал ему в ухо: не имей советников умней себя! Истинно — своим умом должен жить и править государь. Лучше худой ум, но свой!
Снова накатила жалость к себе и горечь обиды.
...А что по множеству беззаконий моих распростёрся Божий гнев, изгнан я от бояр, ради их самовольства, от своего достояния и скитаюсь по странам, и вам моими грехами многие беды нанесены: то Бога ради не изнемогайте в скорбях...
Писал и верил, что не сам бежал, а изгнан самовольными боярами, что воистину нищ и наг, будто и не хранится в монастырских подвалах заботливо укрытая громадная казна, будто не бережёт его целая рать стрельцов и опричников.
...Пока вас Бог не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чём не разделяйтесь: и люди бы у вас заодно служили, и земля была бы заодно, и казна у обоих одна — так вам будет прибыльнее.
Выплыло из памяти бледное, с трясущейся челюстью лицо двоюродного брата Андрея Старицкого, закровоточил каинов грех.
...А ты, Иван сын, береги брата Фёдора, как себя, чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был бы доволен, чтоб ему на тебя не в досаду, что не дашь ему ни удела, ни казны. А если он пред тобой провинится, то ты бы его понаказал и пожаловал, а до конца бы его не разорял; а ссоркам бы отнюдь не верил, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал.
Вспомнил хищное красивое лицо старшего и понял: зря слова трачу. Перенёсся мыслями к Фёдору. То ли отрок, то ли старичок. Сонное оплывшее лицо, громадная голова, хилое тулово на подогнутых слабых ногах, в моленьи всякий час. Смиренник! Да только единожды во время медвежьей потехи, когда медведь охотника рвал, и клочья мяса во все стороны летели, случайно обернулся к сыну — не вдруг и узнал — тот сидел, вцепившись руками в кресла, и горящими глазами следил за тем, как зверь убивает человека. Понял: тоже моя кровь!
...И ты бы, сын Фёдор, сыну моему Ивану, а своему старшему брату во всём покорен был и добра ему хотел, как мне и себе, ни в чём ему не прекословь, если даже Иван сын на тебя разгневается или обидит как-нибудь, то и тут старшему брату не прекословь, рати не поднимай и сам собой не обороняйся; бей ему челом, а не послушает — сам собой не обороняйся же...
Понимал, что этими словами обрекает младшего на покорную гибель, а всё же писал, ибо государство дороже братских уз и властитель должен быть один. Знал, что не уживутся, что Иван ни с кем власть делить не станет, что слова словами, а пример отца-братоубийцы вот он, перед глазами.
Теперь надо бы написать про опричнину. Но что?
Со страшной ясностью понял: на пагубу себе и стране затеял оную. Во что превратил дедову отчину! Всюду страх и запустение. Железа косит людей толпами, голодные выкапывают трупы из могил и пожирают. Войне конца не видно. Лукавые европейцы стравили с ордой. И где то войско, что геройствовало под Казанью и Полоцком? А возле трона кто? Лучших сгубил, худших возвысил. Волна гнева перекатилась на опричных. Страдники! Из праха поднял, наградил, обласкал, а как пришло дело на меру, где они? Им бы только баб сильничать да на пирах обжираться. Холуи! Вспомнил филиппово: холуй дела не сделает и страну не оборонит.
