Зато обнаглела чернь. Новгородские пьянчуги не давали людям проходу, пугали горожан доносами, славили царя и просились в опричные. В Людином конце объявилась шайка разбойников, переодетых опричниками. По ночам возле запустелых усадеб мелькали тени. Выносили всё, чтобы тут же пропить.

В тяжкие времена человек тянется к хмельному. Бросив работу, город отчаянно запил. Женщины пили наравне с мужчинами, откуда-то развелось множество блядей. Зазывали на грех прохожих, а ежели кто стыдил — поворачивались задом и задирали юбки. Снова ожили новгородские кабаки, запрещённые одно время царским указом. Грибами-поганками проросли по окраинам тайные корчмы. Пиво варили по домам не как раньше, по большим праздникам, а во всякий день. Глушили зельем страх и боль, пропивали с себя последнее. Вчерашний степенный горожанин не стыдился появиться на людях в непотребном виде. Всякое утро находили на улицах замёрзших.

Продолжала сползаться в Новгород голь перекатная, калеки и нищие, пришли за подаянием вдовы и сироты убиенных, иноки разорённых монастырей. Огромные толпы вольных и невольных тунеядцев заполонили город. Сгущался страх неслыханного голода. Окрестные деревни лежали в пепелищах, подвоза хлеба не было с Рождества. Держались на последних огородных припасах, растягивая на неделю то, что раньше съедали в день.

Слухи о городском неурядье дошли до царя. С досадой слушал тревожные доклады наместника Пронского. Теперь, когда Новгород был покорен окончательно и перестал представлять угрозу, следовало навести в городе порядок. Гневно приказал Пронскому: в три дня покончить с нищетой и пьянством.

— Не знаешь как? Ну так я тебя научу!

На следующий день самые горькие новгородские пьянчуги полетели с моста. Опричные разъезды хватали прохожих, требовали дыхнуть. Учуяв перегар, без разговоров швыряли в воду. Перепуганная пьянь присмирела и закаялась пить, о чём восхищенный Пронский доложил царю.

— То-то, — усмехнулся царь. — Ну, с пьянством кончили, покончим с нищетой.

Когда-то в свою голубиную пору царь радел об убогих. На Стоглаве спрашивал совета, как быть с нищими? Развелось их на Руси несть числа. Чернецы и черницы, бабы и девки, мужи и жёнки, лживые пророки, волосатые и с выбритыми на макушке гуменцами, в рубищах и нагие, одержимые бесом и блаженные, святоши и окаянные, безумные и прокураты, целые полчища калик и лазарей ходят, ползают, лежат, гремят веригами, трясутся, скитаются по улицам, по деревням и сёлам. Одни собирают в церквах, другие пророчествуют об антихристе, эти поют стихи, другие показывают раны и увечья. Ими набиты княжеские терема, и церкви. По церквах бегают шпыни с пеленами на блюдах, собирают на церковь, являются малоумными, в церкви смута, брань, писк и визг, драка до крови и лай смрадный, ибо многие приносят в церковь палки с наконечниками.

На улице бродяги кидаются на людей, хватают за платье, преследуют неотступно, рычат по-звериному: дай или убей меня! Притворные воры, прося под окнами милостыню, подмечают кто и как живёт, чтоб после обокрасть. Малых ребят с улиц крадут, и руки и ноги им ломают, и на улицу их кладут, чтоб люди, на них смотря, умилялись и больше им милостыню кидали. Сидят, обезображенные болезнями, так что чреватые жёны их пугаются. Великое число детей по улицам ходит и никто их не учит.

Стоглав тогда царя поддержал, присудил поставить дело на правильную основу: описать всех нищих и больных, в каждом граде строить богадельни, просил прихожан помочь казне ради спасения души. Ложных нищих и бродяг к делу приставлять, а не похотят, так и силой. И вроде толк был, нищих в городах и весях заметно поубавилось.

Но изменились времена, изменился царь. Стало не до нищих. Меж тем война, болезни, голод снова умножили число их многократно. Перед иноземцами стыдно. Что-то надо делать, но что?

Здесь, в Новгороде, царь придумал как излечить сию болезнь разом.

Прокричали бирючи указ царский: завтра на Ярославовом дворе будут дарить нищих и убогих. К обедне на старой вечевой площади собрались тысячи три. Слепые, трясущиеся, безногие, помешанные, калечные воины, вдовы и сироты. Жуть брала от такого скопления нищеты и уродства. В ожидании царя гадали, чем пожалует государь-батюшка, кто-то пустил слух, что будут раздавать деньги, отобранные у новгородских богатеев и что вроде бы каждому убогому причитается серебряная полтина, калач и чарка вина.

Когда часы на Ефимьевской часозвонне ударили два раза, на площади появились конные опричники под командой Василия Зюзина. Окружив нищих, погнали их на московскую дорогу.

За городом свирепствовала метель. Нещадно нахлёстывая плетями воющую, причитающую, молящую толпу опричники вывели её за городскую заставу и гнали её ещё три версты, сами сытые, полупьяные, тепло одетые. Потом Зюзин, привстав на стременах, крикнул, перекрывая вьюгу:

— Ну всё, убогие, прощевайте! Идите куда знаете, только назад в город вам дороги нет. А кто сунется, убьём на месте.

Взмахнул плетью и исчез в снежной круговерти.

...Лишь с десяток нищих пробились сквозь метель до Бронниц. Прочие пали в сугробы и вскоре превратились в небольшие снежные холмики.

Так царь победил нищету.

Как не стерёгся Фома, а всё ж попался. Случилось это в один из последних дней погрома. Всё это время он бродил по обезлюдевшему городу, хоронясь от опричных разъездов, расспрашивал народ на Торгу кто, что видел, останавливал знакомцев, считал валявшихся на обочинах убиенных. Трупы никто не прибирал и бродячие псы, урча, грызли мёрзлую человечину. Первые трупоядцы появились и среди людей. Людоедов ловили вместе земские и опричники и убивали на месте.

Возвращаясь в обитель, Фома запирался в келье, и записывал всё, что увидел за день. Помолясь, ложился голодным. В монастыре давно уже кормили один раз пустой похлёбкой, повара мрачно предупреждали, что скоро и того не будет.

...Уже смеркалось, когда Фома брёл по кривой улочке, сочиняя в голове будущую повесть. За поворотом едва не уткнулся в закуржавевшую лошадиную морду. Вскинув голову, он увидел прямо перед собой горбоносого опричника и, растерявшись от неожиданности, зайцем метнулся в сторону. Слыша за спиной конский сап, бросился к тыну, но оборвался, и, получив тяжкий удар по голове, рухнул в снег.

Его подняли и обыскали. Найдя в кармане полушубка вощаницу и писало, опричный сотник насторожился.

— А ну, покажь руки! — приказал он. Фома протянул ему трясущиеся руки и обмер. На своей правой кисти он увидел чернильное пятно, не смытое со вчерашнего дня.

— Да ты никак борзописец? — протянул сотник. — Ай не знаешь царёв указ, что писать по монастырям не велено? А, может, ты подмётные письма составляешь?

Вот она смерть, догадался Фома. И молнией сверкнуло в мозгу: всё зря! Вместе с ним пропадёт недописанный труд, останется несвершенной последняя воля игумена. Рухнув на колени, он протянул к опричнику руки, хрипло попросил:

— Брат во Христе, не убивай!

Что-то мелькнуло в глазах у сотника. Свистнула сабля, упали в снег четыре отрубленных пальца.

— Больше писать не будешь, — осклабился сотник. — Гойда, ребята!

...Спас Фому монастырский лекарь. Зашивая нитками из бараньих жил кожу на культе, балагурил:

— В ножки надо поклониться тому опричнику. Ишь, как чисто отрубил.

Корчась от боли, Фома разлепил губы.

— Не за то ему спасибо, — процедил он, — а за то, что он мне не те пальцы оттяпал. Я ведь сызмальства левша!

И зашёлся рыдающим смехом.

...В последний день погрома Фома снова увидел царя. После заутреней на старой вечевой площади у Никольского собора опричники согнали небольшую толпу отобранных от каждой улицы горожан. Царь в сопровождении наследника появился на крыльце собора. Близко стать Фому не пустили, и он обойдя собор сзади, прижался спиной к округлой стене алтарной абсиды, весь обратившись в слух. Когда царь кончил говорить, Фома понял, что расправа кончилась.