— Но почему?

— Да потому, наивный вы человек, что здоровье царя — это главная государственная тайна! Все, кто проявляют интерес к его здоровью, есть заведомые изменники, подлежащие немедленному уничтожению. Удивляюсь вам! Вы уже шесть лет провели в этой стране, но ничего о ней не знаете!

— Но я ничего не сказал ему, клянусь!

— Слава Создателю, — смягчился Лензей. — И помните: никаких разговоров о здоровье царя, ни с кем, тем более со Штаденом! Считайте это приказом, ибо речь идёт не только о вашей, но и о моей шкуре.

— Вы можете быть во мне уверены, господин Лензей, — дрогнувшим голосом произнёс Шлихтинг, — я стольким вам обязан.

— То-то, — проворчал врач.

Почти полгода Шлихтинг не видел Штадена, но в начале сентября столкнулся с ним почти нос к носу. Притворясь, что не видит немца, капитан хотел пройти мимо, но тот углядел его, заорал зычно:

— Альберт! Камрад!

Мысленно чертыхнувшись, Шлихтинг изобразил радость встречи. Штаден потащил его в корчму, поставил вина. Был всё также шумен, краснорож и хвастлив. Опрокидывая стакан за стаканом, рассказал, что сопровождал царя в новгородском походе. Говорил, что за всю свою жизнь не видел ничего ужаснее.

— Тебе не кажется, что великий князь не вполне здоров? — понизив голос, спросил он. — Уж ты-то должен знать.

Помня о предостережении Лензея, Шлихтинг скупо ответил:

— Государь здоров.

— Те-те-те, — насмешливо пропел Штаден. — Расскажи кому-нибудь другому. Неужто ты не знаешь того, что знают все.

— А что знают все? — нахмурился Шлихтинг.

Штаден наклонился к его уху и прошептал.

— Царь безумен! Только безумец может творить то, что он творит со своими подданными. Он маньяк! Эти хитрые парни Скуратов и Грязной используют его болезнь в своих целях. А ещё у царя эта новая болезнь, которую привёз из Америки Христофор Колумб. Ты слышал о ней? Болезнь греческого пастушка Сифулуса. Божья кара за разврат. Человек гниёт заживо. В Москве настоящая эпидемия. Говорят, царь заразил обеих своих умерших жён и даже собственного сына, с которым они делят наложниц. Я в панике, боюсь подцепить. Впрочем, итальянцы придумали такую штуку, называется кондом. Эх, старина, как я отвёл душу в Новгороде! Я должен рассказать тебе эту историю. Но сначала выпьем!

— Итак, слушай о моих приключениях в Новгороде, — продолжал Штаден, осушив стакан мальвазии. — Пока царь казнил и грабил город, я ездил по окрестным деревням. Другие опричники говорили мне: Генрих, ты болван, все богатства здесь. Но я знал, что делал. Всё награбленное в городе надо было везти в общий котёл. Много царю и чуть — чуть себе. А в провинции я сам господин. Никто не знает, что я взял. Чуть-чуть царю, остальное себе. Когда я ехал в Новгород, у меня была одна лошадёнка. Когда я возвращался в Москву, у меня было тридцать подвод всякого добра. Так кто из нас болван?

— Помню, как я ворвался в одну богатую усадьбу, — мечтательно живописал Штаден. — О! У меня был грозный вид. На голове шлем с перьями, на груди панцирь, в руке боевой топор. Старая боярыня, увидев меня, задрожала и упала мне в ноги. Я всадил ей топор в спину и ворвался в девичью. Там я скинул штаны, поставил на четвереньки плачущих русских девок и отделал их всех. Я был как Зигфрид. Представляешь, Альберт! — залился хохотом Штаден. — Во всём боевом снаряжении, но только без штанов. Потом я заставил их...

Не в силах сдержать омерзения Шлихтинг резко встал. Покатилась опрокинутая кружка.

— Ты скотина и мерзавец! — дрожа от возмущения крикнул он. — Ты говоришь, что презираешь русских свиней, но ты много хуже. Таких как ты я расстреливал за мародёрство.

Штаден тупо глядел на разбушевавшегося Шлихтинга, постепенно трезвея и наливаясь злобой. С грохотом опрокинув скамейку, Шлихтинг вышел, хлопнув дверью так, что корчма содрогнулась.

Под утро Шлихтинг проснулся от сильных толчков. Над ним стоял Лензей. Добряк-доктор выглядел смертельно напуганным, венчик седых волос вокруг розовой лысины стоял дыбом.

— Проснитесь! Да проснись же вы!

— Что стряслось, доктор? — спросил Шлихтинг, поспешно натягивая короткие штаны.

Чуть успокоившись, Лензей рассказал о том, что ночью во дворце его остановил Скуратов и стал расспрашивал про него, Альберта Шлихтинга. Кто таков? Откуда взялся? Верно ли, что пленный немец помогает лейб-медику готовить лекарства для царя и его семьи? И не он ли готовил лекарства для усопшей царицы Марии? А главное, почему распускает слухи о нездоровьи государя? Здоровье государя в руце Божьей и пристало ли пленному иноземцу говорить о сём предмете?

— Ах, негодяй! — воскликнул Шлихтинг, вспомнив вчерашний разговор со Штаденом. Всё сразу стало зловеще просто.

— Меня им царь не отдаст, — выслушав его рассказ, сказал Лензей. — Я единственный лекарь в Москве. А вот у вас выхода нет — надо бежать!

— Вы шутите, доктор? — усмехнулся Шлихтинг. — Меня схватят на первой заставе. Тогда меня точно казнят. Не забывайте, что я военнопленный.

— А вы предпочитаете ждать, пока за вами придут костоломы Скуратова? — огрызнулся Лензей.

— Но я ни в чём не виноват!

— Господи! Просвети этого болвана! — яростно возопил лекарь. — Вы что, забыли где вы находитесь? Здесь без суда и следствия казнят знатнейших людей. Неужто вы думаете, что с вами будут церемониться? Будьте уверены — с иглами под ногтями вы поведаете, что ваша матушка была ведьмой и брала вас с собой на шабаш на Лысую гору и что именно вы присоветовали Ироду побить младенцев в Вифлееме. А заодно признаетесь, что мы с вами отравили царицу Марию, а теперь подбираемся к самому государю.

Шлихтинг задумался.

— Хорошо, я готов рискнуть, — сказал он. — Сделаем так. Вы скажете, что у вас закончились лекарственные препараты и пошлёте меня за ними в Ревель. А уж оттуда я постараюсь улизнуть в Ливонию.

Лекарю план понравился. Побег решили не откладывать. Детали обсуждали до самого утра. Когда в решетчатом окне уже брезжил рассвет, Шлихтинг вдруг сказал:

— Послушайте, Арнольд. Прежде чем я покину Московию, вы, может быть, расскажете мне правду о вашем пациенте?

— Зачем это вам? — насторожился Лензей.

— Чистое любопытство.

— Но это врачебная тайна, — нервно возразил тот. — Я давал клятву Гиппократа. И потом, если вы где-то проговоритесь, мне точно не сносить головы.

— Но ведь я-то своей головой рискую, — усмехнулся Шлихтинг. — Клянусь вам, доктор, я буду молчать. Вот уже шесть лет я ломаю голову над тем, что за человек русский царь. Иногда я просто уверен, что он сумасшедший. А иногда мне кажется, что это самый умный человек, которого я встречал в жизни. Так кто же он на самом деле?

— Чёрт с вами! — поколебавшись, сказал Лензей. — Помните сказку про ослиные уши царя Мидаса? Мне тоже иногда хочется выкопать в земле ямку и крикнуть в неё всё, что я знаю о русском царе. Но поклянитесь, что пока я жив вы никому не расскажете и не напишете о том, что я расскажу!

— Клянусь! — серьёзно сказал капитан.

— Итак вас интересует диагноз русского царя. Что ж, у него много болезней, но я скажу главное — это душевнобольной человек. Его болезнь называется паранойя. Знаете, я поставил ему диагноз в ту самую минуту когда впервые увидел его. Параноика выдают глаза — больные, беспокойные, они вас словно ощупывают. Видно, что человек находится в постоянном внутреннем напряжении. Он усиленно ждёт, что с ним вот-вот что — то произойдёт. При этом он чертовски наблюдателен. Он подмечает всё: косой взгляд, обмолвку, жест. Он чувствует людей особым чутьём душевнобольного. Ему кажется, что весь мир крутится вокруг него. Он мнит себя центром вселенной. Вместе с тем ему кажется, что люди настроены против него. В нём постоянно живёт обида. За что? Почему все строят козни? Где искать защиту? Обида порождает ненависть, желание мстить. Страдание других для параноика — живительный бальзам. Нет того зла, которого он не причинил бы своим ближним, нет той казни, которая его бы удовлетворила. Правда, по временам он затихает. Начинает сомневаться в своих подозрениях. В эти минуту он всех любит, он раскаивается, он щедр и великодушен. Увы, это длится недолго. Малейший повод и он снова теряет власть над собой.