Царь остался один посреди гулкого полутёмного собора. Он уже собирался уходить, как вдруг почувствовал на себе чей-то неотрывный пристальный взгляд. Обернувшись, он никого не увидел. Собор был пугающе пуст. И всё же кто-то следил за ним, он кожей чувствовал на себе неотрывный взгляд. Нащупав на поясе нож, царь стал обшаривать глазами нефы полутёмного храма. Он уже хотел крикнуть, позвать охрану, как вдруг понял, что взгляд идёт сверху. Задрав голову, царь похолодел. Из купольной выси тяжело и гневно смотрел на него с фрески Христос-Пантократор. Царь словно взлетел вверх и увидел со страшной высоты свою собственную маленькую фигуру, стоящую посредине разграбленного собора и будто услышал грозное: мне отмщение и аз воздам! Поспешно покидая храм, царь уже знал, что отмщение будет...

Триста подвод до поздней ночи увозили награбленное на Городище. Вывезли не больше половины, остальное оставили до утра. Долго возились с пятисотпудовым софийским благовестным колоколом, хотели снять, но, так и не совладав, тоже оставили на потом. Вместе с царём уехали Вяземский, Малюта и Грязной. Охранять Детинец оставили Зюзина. На стенах и в башнях дежурили опричные караулы. Оказавшиеся в западне обитатели владычного двора с ужасом ждали наступления ночи, молились у чёрных икон в старых серебряных окладах…

...Взошла луна, залив голубым светом поруганную Софию, владычный двор, колокольни, церкви, часовни, приказные избы, тесно сгрудившиеся внутри каменного кольца Детинца. Стояла мёртвая тишина. Ближе к ночи заскрипели ворота, замелькали чёрные фигуры с факелами в руках. Разбившись на ватаги, опричники во главе с Зюзиным устремились к многочисленным пристройкам, где жили златошвеи, поварихи, кружевницы, посудомойки и прочая женская прислуга.

Загрохотали в двери. На робкий голос изнутри зычно рявкнули:

— Отпирай!

Врывались в полутёмное тепло, обшаривали светлицы, разыскивая прячущихся женщин. Старух безжалостно глушили кистенями, молодых волокли в кельи и боковушки. Ночная тьма оглашалась сдавленными воплями жертв, сопением и ржанием опричников. Срывали с женщин одежды и тут же на полу, на столах, на лестницах, рыча от вожделения, насиловали, кусали, мяли изломанных, полуживых от ужаса. Удовлетворив первую похоть, изощрялись другу перед другом в гнусных бесстыдствах, глумясь над беззащитными.

Васька Зюзин отыскал прятавшегося под кроватью юного певчего. Кинув лицом в подушку, безуспешно пытался изнасиловать тонко визжащего от боли и ужаса мальчонку. В ярости от собственного бессилия бил певчего по щекам, заставлял вылизывать себе срам, но так и не сумев возбудиться, насмерть истыкал ножом.

К счастью для уцелевших кто-то из опричных наткнулся на бутыли с церковным вином. Упившись, заснули кто где.

На Городище меж тем не спали. Афанасий Вяземский размещал по окрестным деревням и монастырям припоздавших опричников, добывал фураж для коней, отдавал распоряжения, пинками вышвыривал назойливых жалобщиков. У Петра Зайцева тоже забот хватило на всю ночь. Он отвечал за разгрузку и охрану награбленного. Описью имущества занимались царский дворецкий Салтыков и духовник царя Евстафий. Даже у них, навидавшихся богатств, затряслись руки при виде награбленных сокровищ Софийского дома.

В сыскной избе тоже кипела работа. Там готовились к завтрашнему судилищу. Царь неожиданно пожелал судить изменников открытым судом, чем привёл следователей в замешательство. Главным обвиняемым считался Пимен. Однако оправившись от потрясения, владыка отказался признаться в измене. Пытать его Малюта и Грязной пока не смели и уже жалели о том, что поторопились прикончить главного свидетеля Антона Свиязева. Теперь надо было спешно обрабатывать схваченных новгородцев, отбирая в первую голову слабых и оставляя на потом более мужественных. Всех обвиняемых вопрошали про польскую память и про князя Старицкого.

Для скорости поделились. Грязной допрашивал владычных бояр. Малюта, более опытный в сыске, взялся за слуг. И не ошибся. Служка Пимена, коченея от одного взгляда Малюты, вспомнил, что не так давно приезжал к владыке опричник, и они о чём-то долго толковали, а наутро владыка вызвал Фёдора Сыркова и тоже долго толковал с ним, и вышел от него Сырков вроде как не в себе. Насторожившись, Малюта покосился на Грязнова. Васька пытал клещами в другом углу подвала старого боярина и ничего не слышал. Расспросив у служки приметы опричника, Скуратов понял, что в его сети попался красный зверь.

Распираемый удачей, Малюта вышел доглядеть подручных, готовивших место для суда и казни. Обнесённый каменной стеной внутренний двор Городища уже очистили от сугробов. В дальнем углу двора плотники под началом двух знаменитых московских палачей Сысоя и Кривого сколачивали помост. Палачи тоже переживали за завтрашний день. Убить предстояло много народу. Пришлось набрать с десяток охотников из опричных, их спешно обучали палаческому ремеслу на бараньих тушах. Следя за неумелыми движениями опричников, Сысой диву давался их бестолковости.

Оно, конечно, дуром убить человека — штука нехитрая, а вот казнить прилюдно, с мрачной красой и жутью, как любит царь — тут попотеешь. Многие казни царь придумал сам. Опрашивал иноземцев про то как казнят в их странах. За опричные годы перещеголяли турок и испанцев, считавшихся первыми мастерами по этой части. Палачей государь ценил дороже певчих, платил щедро, но не приведи Бог оплошать, раньше сроку убить осуждённого — сам станешь на его место.

Вдоль монастырской стены уже лежала плаха — длинное, стёсанное сверху бревно, на которое можно было положить сразу десятерых. Дыбы и «кобыл» для кнутобойства привезли с собой в обозе. Для подвешивания за ребро установили деревянную треногу с железным крюком. Заминка вышла с кольями, их не могли вбить в промёрзлую землю. Поспешно разожгли костры, и в оттаявших кругах зазеленела прошлогодняя травка.

...Царь тоже не спал. Всю долгую дорогу от Москвы он размышлял о грядущей расправе. Он замыслил не просто казнь. Эка невидаль — перебить людишек и отобрать у них то, что принадлежало царю по праву. Бабы нарожают других и всё будет по-старому. Он задумал трагедию Страшного суда, перед которой померкнут казни Калигулы и Нерона. Всё, что он сделает завтра, станет историей. Люди не помнят хорошего, зато всю жизнь помнят свой страх. Люди ищут себе Бога на земле, и этот Бог должен внушать трепет. Людям нравится ощущать своё ничтожество перед лицом власти, ибо как сказано у пророка Иеремии: «И мой народ любит это».

Он не обманет ожидания. Завтра его народ получит то, что он любит...

Когда царь, окружённый рындами, появился на крыльце, всё было готово для суда и казни. С высоты застланного красным сукном крыльца Городище было как на ладони. Вдоль белой монастырской стены немо чернел опричный строй. Шипя горели костры, булькала в котлах кипящая вода. У длинной плахи, поигрывая топорами, скалились палачи в красных рубахах и овчинных полушубках внапашку. У другой стены грудилась толпа связанных полураздетых новгородцев. Впереди горбился одряхлевший Пимен, за ним в окружении родни стояли именитые горожане — Сырковы, Таракановы, Ямские, Корюковы, Игнатьевы, уцелевшие новгородские дьяки, подьячие и приказные.

Все смотрели на государя. Чуя приближение знакомого возбуждения, царь воссел на походный трон, под которым струилась теплом жаровня с углями. Он не хотел спешить. Казнью следует наслаждаться как хорошей едой — неторопливо и основательно.

Одесную от царя постукивал на морозе щегольскими сафьяновыми сапожками наследник Иван. Ошую занял место Василий Грязной с обвинительными грамотами. Ступенькой ниже изготовился Малюта. Афанасий Вяземский, обычно стоявший рядом с троном, оказался оттеснённым и наблюдал за происходящим из-за плеча Грязнова. В толпе арестованных он увидел двух дворян Фуниковых, родных братьев его жены.