Утром город высыпал встречать царя. Шли как на праздник, надев самое лучшее. Толпы народа расположились по обоим берегам Волхова, который не смогли сковать даже крещенские морозы. Белёсый туман стелился над тёмной водой и, но поднимаясь выше и попадая в лучи холодного утреннего солнца, обретал зловеще-красный цвет.

На самой кромке припоя, рискуя свалиться в воду стояли, приплясывая и притоптывая, самые отчаянные в надежде увидеть царя, когда тот вступит на мост. Высмотрев со своей колокольни отделившийся от Городища царский поезд, софийский звонарь первым жахнул в пятисотпудовый благовестный колокол. Тяжёлый гул поплыл над снежной равниной и, вторя ему, сотни больших и малых колоколов бесчисленных новгородских церквей и монастырей подняли неистовый праздничный звон. Закружились над Детинцем вспугнутые галки.

У въезда на Великий мост царский поезд остановился. Иван сошёл с саней и поддерживаемый под руки ближними опричниками ступил на бревенчатый настил моста. В ту же минуту на другом конце моста ему навстречу шагнул владыка Пимен, зорко стерёгший каждое движение царя. Следом за архиепископом двинулось новгородское духовенство, сверкая на морозном солнце золотыми и серебряными ризами, усыпанными драгоценными камнями посохами, в голубых дымах кадильниц, с хоругвями и иконами. Напротив, всё царёво окружение и сам царь были в чёрных опричных шубах и полукафтанах, и эта угольная чернота на белом снегу завораживала сильнее, чем пёстрое роскошество новгородцев.

— Истинно кромешники, — пробормотал кто-то из стоявших на берегу.

Две процессии медленно, но неуклонно сближались и наконец остановились у Чудного креста, в пяти шагах друг от друга. Пимен сделал ещё один шаг и вздымая дивной красоты усыпанный драгоценными камнями золотой крест — дар Фёдора Сырков — вознёс его над головой царя. И тут все увидели, как царь почти одновременно поднял руку, отбрасывая пастырское благословение. Рука Пимена с крестом безвольно упала. Случилось неслыханное. Православный царь отверг благословение православного владыки. В оцепенелой тишине все услышали отрывочный, сдавленный яростью голос царя:

— Не пастырь ты овцам своим... волк хищный... предати нас хотел иноплеменникам... Жигимонту Августу...

Процессии всколебались, потом духовенство развернулось назад и двинулось к Софии. Все поняли: царь всё же приказал служить обедню.

София вобрала в себя обе процессии через широко открытые сиктунские врата. Подстелила гостям под ноги дорогие ковры, обогрела с мороза, ослепила дрожащим заревом золотистых огней, сиянием утвари, великолепием свежеподновлённого иконостаса. Мощно грянул с хоров праздничный псалом. Православный мир праздновал Крещение Спасителя.

Возглашая ектению в честь великого государя, Пимен про себя страстно молил Господа: да минует нас чаша сия! О том же молили хрустальные голоса певчих, скорбные лики святых, согнутые спины прихожан. Но услышит ли Господь, и услышит ли тот, чей крючковатый профиль терялся в полумраке царского места? Только сейчас Пимен понял, почему Иван отверг его благословение. Царь мстил за обиду, прилюдно нанесённую ему Филиппом тем, что теперь сам отказался от церковного благословения другого пастыря. Снова тень Филиппа упала на Пимена.

После службы, собравшись с духом, владыка пригласил царя хлеба ясти. Помедлив, тот кивнул в знак согласия. У Пимена чуть отлегло от сердца. И слабая надежда мелькнула вертлявой искрой — нешто смилуется?..

Владычный пир по случаю приезда государя приготовили в грановитой палате. Званы были царёвы ближние люди, набольшие новгородцы, владычные бояре. Чередой входили в палату, метя пол зарукавьями, кланялись царю, целовали руку владыке. Кованые светильники кидали тени по гранёным сводам, освещали накрытые столы. Яства и пития дивили даже самых пресыщенных.

Пимен прочёл молитву, поднял чашу за здравие великого государя. Царь чуть пригубил и отставил кубок. Никто не ел. Насильственно улыбнувшись, Пимен как радушный хозяин пытался завести беседу с царём, но тот будто не слышал. Опричники зловеще разглядывали новгородцев, и у тех кусок не лез в горло. Но постепенно гости освоились, стали есть и пить. Васька Грязной, окунувшись в родную стихию застолья, начал даже балагурить. Вяземский, встретившись с тоскующими глазами Пимена, кивнул ему ободряюще, и похолодел, наткнувшись на внимательный взгляд царя.

Ждали царского слова. Но царь всё молчал, продлевая тягостное ожидание. Наконец встал. Долго стоял в мёртвой тишине, чему-то смутно усмехаясь, и всё длил и длил мучительную паузу. Внезапно лицо его исказила хищная радость, как будто давно таившийся зверь выпрыгнул из засады. Глаза зажглись жёлтым огнём, пальцы хищно скребли скатерть, внутри клокотало сдавленное рычание и вдруг вырвалось нечеловеческим рёвом:

— Бей их!!! — завопил царь, приплясывая от возбуждения и тыча пальцем в окаменевших от ужаса гостей. — Бей!!! Круши!!

Заметались на ребристых сводах чёрные тени, с грохотом попадали тяжёлые скамьи, покатились золотые кубки. Ожидавшие сигнала опричники, выхватив кинжалы, кинулись убивать сотрапезников. Парализованные воплями царя новгородцы почти не оказывали сопротивления. Васька Грязной, повалив на стол дьяка Андрея Безсонова, с которым минуту назад пил здоровье государя, резал ему как барану горло, заливая кровью парчовую скатерть. Афанасий Вяземский, вскочив на стол, пронзил саблей одного из братьев Цыплятевых. Пётр Зайцев накинул сзади шёлковую удавку на шею второму дьяку Кузьме Румянцеву. Тучный дьяк, хрипя, выбивал ногами в зелёных сапогах предсмертную дробь, будто плясал вприсядку. Васька Зюзин, сидя верхом на поверженном келаре Софийского дома, с глухим стуком бил его головой о каменный пол. Келарь был уже мёртв, из расколотого черепа брызгал желтоватый мозг, а Зюзин, войдя в раж, всё не мог остановиться. Наместник Пронский ошеломлённо наблюдал за тем, как Малюта за шиворот тащил к дверям рыдающего Пимена...

За волной убийств накатила волна грабежа. Перекрыли все входы и выходы из детинца. Часть опричников отправили во владычные покои, остальные ринулись в собор, где хранилась казна Софийского дома. Стоя посреди собора, царь молча наблюдал за происходящим, всё более возбуждаясь от увиденного. В мгновение ока кули и короба заполнялись бесценными сокровищами. Из тайных ниш серебряными ручьями текли полновесные новгородские копейки и грубо нарубленные гривны. С тихим звоном падали золотые монеты из разных стран. Как дрова несли опричники усыпанные драгоценными камнями посохи, ворохами тащили шитые жемчугом парчовые ризы, сгибаясь под тяжестью волокли тяжёлые раки с мощами, потиры, золотые ковши, дикирии и трикирии, чудной работы дароносицы, бесценные книги в пудовых золотых и серебряных окладах, взобравшись на иконостас, снимали и кидали вниз знаменитые на весь свет новгородские иконы, сдирали ризы, хозяйничали в алтаре. И хотя их никто не гнал, не торопил, не оказывал сопротивления — грабителей всё больше охватила лихорадочная воровская спешка. Они метались по храму, сновали в переходах, тяжело сопя, стремглав бегали по крутым винтовым лестницам.

Напоследок взор царя упал на распахнутые врата дивной немецкой работы. Повинуясь его знаку, опричники облепили тяжёлые створки ворот, поддели вагой, сняли с петель. Створки с грохотом упали наземь, отозвавшись гулким эхом в опустелом храме.

Наконец вынесли всё, что можно было вынести. Как опозоренная девка стояла София: обобранная, осквернённая, со снятыми воротами, оцепенелая от ещё неизведанного позора, не в силах уразуметь, что всё это сделали с нею люди с крестами на шеях. Старый ключарь Софийского дома, которого Малюта водил за собой, время от времени ожигая плетью, точно пробудившись, обвёл глазами изувеченный храм, схватился за голову и завыл:

— Что ж вы сотворили, православные? Прокляты будете во веки веков!

Малюта ухватил ключаря за ворот здоровой рукой, выволок его на соборную паперть, там распластал на земле и придавив ногой, двумя ударами сабли отрубил голову.