Встрепенулся Грязнов Василий. Вечно полупьяный и развесёлый, но всегда себе на уме, собачьим нюхом доезжачего тотчас учуял — кто тут охотник, а кто дичь.

— Сколь волка не корми, а он в лес смотрит. Как был Новгород наособь, так и остался. И Псков того же помёта, два сапога пара. Кто Изборск литовцам открыл? Изменник Тимоха Тетерин, псковский выкормыш. Верно Малюта сказал: надо их всех отделать — и Новгород, и Псков, да и Тверь с Торжко — весь тот край изменный.

— Псковичи за Москву стоят, — медовым голосом пропел Фёдор Басманов, — на Шелони они с новгородцами славно дрались. Псков разорить — Литве дорогу на Москву открыть. Не слушай Ваську, государь, он в воинском деле дурак, ему только зайцев травить.

Поднялся лай великий. Думцы разбились надвое. Те, кто начинал опричнину, кто успел набраться ума государского, добиться чинов и власти, кому было, что терять — те поддерживали Басманова. Те, кто припоздал, вторили Малюте, алча новгородских богатств.

Бурное толковище пресёк царь, стукнув посохом в пол.

— Как зимник станет — выступаем. Будет изменникам второе пришествие. Что дед Иван не доделал, то я доделаю! И чтоб никому ни слова! Кто новгородцев упредит — головой мне ответит!

...Когда расходились, в сенях вышла заминка. Гордый победой Малюта медведем полез в дверь, не пропустив Алексея Басманова. Старый вояка не стерпел. Стальной рукой ухватил Скуратова за ворот, стрельнула в стенку отлетевшая пуговка, а вслед за ней грянулся башкой о косяк Малюта.

— Куда наперёд боярина прёшь, холуй! — прошипел Басманов.

Стойко вытерпев адскую боль в затылке, Малюта раздвинул в ухмылке толстые синеватые губы.

— Изволь, боярин, вдругорядь пропущу.

Царь не накормил думцев, и Афанасий Вяземский позвал Алексея Басманова отужинать к себе, в охотничий дом. Удаляясь от дворца, чувствовали, как обкусывают им затылки глазами Малюта и Грязной.

— Эк ты его, — хохотнул Вяземский.

— Убить и то мало, — буркнул Басманов. — Истинно пёс, то руку лизал, а тут вдруг ни с того ни с сего цапнул.

— Не скажи, боярин. Он давно нас стережёт. Проглядели мы его.

— Ништо! Не с такими управлялись.

Охотничий дом Вяземского — дивный теремок на лесной поляне среди вековых елей. К терему пристроена банька и игрушка-часовенка. В горнице на полу шкуры медвежьи, на стенах охотничьи трофеи. Из тёмного угла смотрит искусно выделанная башка кабана-секача с жёлтыми клыками чудовищных размеров и стеклянными бусинами красноватых глаз.

— Глянь на него, — кивнул Вяземский. — Вылитый Малюта. Чуток мне кишки не выпустил, едва отскочил.

Тихо рассмеялся.

— Ты чего? — спросил Басманов.

— Притчу вспомнил. Висит человек на кресте, мухи его жрут. Проходит мимо другой, пожалел распятого, согнал мух. А тот ему в упрёк, зачем, дескать, ты это сделал? Те, которых ты согнал, сытые были, а ноне прилетят голодные!

— Это ты про что?

— А про то, что мы с тобой мухи сытые, а скуратовы да грязные ещё голодные. Хлебнём мы с ними шилом патоки.

Еда была простая, охотничья: налимья уха, жареная медвежатина, лосиные языки, капуста, мочёная брусника. Всё своё, домашнее, кроме вина — дорогого фряжского. Пили из серебряных червлёных стаканчиков. Подавал егерь Никита, двигавшийся легко и бесшумно, как на охоте. Ели молча, вместе с едой пережёвывая происшедшее. Наконец, фряжское развязало языки.

— Как думаешь, боярин, отчего царь на Новгород собрался? Неужто в измену поверил?

— Вот и спроси его, ты ж у него оружничий.

— А я и сам постиг, — загадочно улыбнулся Афанасий. — Сперва не уразумел, а после раздумался и понял, чего царь хочет.

— Говори, чего туман наводишь, — буркнул Басманов.

— А ты сам прикинь. Странища-то эвон какая стала!

— Ну?

— А большому государству много служилого люду потребно. Опять же воюем без конца. Так?

— Не пойму, куда гнёшь. Говори толком, — раздражённо пристукнул стаканом о стол боярин.

— Тут и понимать нечего. Хочет царь больше народа на государскую службу поставить. А земли, какие были свободные, ноне все заняты, новых людей жаловать нечем. Зато в Новгородчине земли немеряно. Значит, старых хозяев надо за измену изничтожить, а их земли новым служилым раздать. Хитёр наш государь!

Басманов призадумался, покрутил головой.

— Хитёр-то хитёр, да велик ли прок? Аль не видишь, как эти сиволапые помещики хозяйствуют? Одним часом живут, только бы нынче урвать, а там трава не расти. А вотчину родовую я буду холить и сберегать, потому как в ней басмановская порода произрастать будет. Не любо мне это, Афанасий. И так уже скоро вся земля будет государева. А раз государева — значит не моя.

— Опасные речи говоришь!

— Эх, Афоня, — скрипнув зубами, пробормотал Басманов. — Холуи мы все у царя. И я — холуй, хоть и боярин, и ты — холуй, хоть и князь. Вся-то разность, что у нас свои холуи есть. Задумался днесь: добра-то у меня эвон сколь, да моё ли оно? Царь дал — царь и взял. И получаюсь я вроде ключника, к царёвым сундукам приставленного. Нынче в милости — пользуюсь, завтра в немилости — всё отберут.

— Ишь ты как запел. А вспомни, как мы с тобой стародубских княжат на Волгу переселяли, как родовые гнёзда зорили. По сию пору в ушах ор стоит.

— Да уж, видно, отольются кошке мышкины слёзы.

— Брось, Алексей, отходную служить. Ты и царя пойми...

— Как хочешь, Афоня, а всё это худом кончится, — упрямо мотнул головой Басманов. — Когда мы опричнину затевали, тоже красно говорили, дескать, не дадим страну в трату, порядок наведём. И что вышло? Ненавидят нас все! А царь за верность нашу, того гляди, упырю этому головой выдаст.

— А ведь ты, Алексей, царя не любишь, — догадался Вяземский. — Сына простить не можешь?

Басманов побагровел, понурился.

— Какой сокол был! Когда татар от Рязани отбивали, на моих глазах шестерых зарубил. А как спутался с царём — ровно подменили. Румянится, прихорашивается, как девка. Меня сторонится... Ну да будет об этом. Лучше скажи, Афанасий, как с Пименом быть? Негоже его в беде оставлять. Сколь он нам послужил, сколь мы от него добра поимели, да и ещё поимеем. Ежели грозу от него отведём, глядишь, и раскошелится владыка?

Басманов подмигнул и ухмыльнулся, ровно и не горевал. Вяземский задумчиво почесал переносицу.

— Есть у меня человек, Ловчиков Григорий. Можно послать в Новгород упредить старца, чтобы ждал гостей.

— Не предаст? Помни, что царь говорил.

— Гришка-то? Да он мне как меньшой брат.

Проводив взглядами Басманова и Вяземского Грязной и Малюта тоже собрались отужинать. Звали постельничего Дмитрия Годунова, но тот отказался, сославшись на хлопоты.

— Хитёр бобёр, — хмыкнул Васька. — На две стороны постелю раскладывает, и нашим и вашим, ждёт, чья возьмёт.

— Куда он денется, — буркнул Малюта, — он мне сродственник, дочку Машу за Бориса, племяша его, выдаю.

— Тут ты не прогадал, — понимающе кивнул Грязной.

Годунов и впрямь вошёл в большую силу. Вот уж воистину: не место красит человека. До Годунова постельный приказ считался второстепенным, а при нём вырос до самоглавнейшего. Весь царёв обиход на нём, огромный гардероб, приёмы и встречи, придворная капелла, и ещё тысяча разных разностей. Поди, попробуй угодить капризному и взыскательному царю, чуть что — башкой ответишь. А главное, охрана царя на постельничем. Он на ночь обходит дворцовые караулы, он и спит в царских покоях. Всё знает, всё ведает. Так что иметь в родственниках такого человека для любого честь. Да и Борис, племянничек годуновский, малый хоть куда — умён, увёртлив — далеко пойдёт.

— У тебя ведь и Христя на выданье?

— Просватали днями, — махнул рукой Малюта.

— За кого?

— За Митьку Шуйского.

Грязной присвистнул от изумления. Дмитрий Шуйский считался первым женихом на Москве. Писаный красавец, мечта московских боярышень, наследник знатнейшего рода, ведущего родословную аж от самого Рюрика. Чаяли — уж ежли женится — так на шемаханской принцессе. И вдруг — малютина дочка! Ни роду, ни племени, и собой нехороша — в родителя удалась. Чудеса!